— Ну что, Алеха, — шутил дед, — опять «гони кур со двора» получается? Может, и правда, бесталанный ты человек, зря время тратишь? Оно ведь как в жизни: одному — печка, другому свечка. У нас был печник Иван Фомич. Тот, бывало, встретит председателя колхозного Семена Дорофеевича, по плечу похлопает и говорит с ухмылкой: «Нас, Дорофеевич, в колхозе двое главных: ты по политике — речи казать, а я по печному — дымоходы ладить». Дорофеевич — в гордыню, дескать, сравнил орла с курицей, а Иван Фомич ему в ответ: «А ты попробуй печную науку одолей…»
Дедовы слова меня злили, и гармонь еще круче изгибала мехи, но в этой ярости вообще всякий лад утрачивался, пальцы становились непослушными. Не знаю, говорил дед те слова просто так, от души, или с тайным умыслом разжечь меня, подзадорить. И я снова и снова рвал гармонь.
И когда по избе впервые чисто, стройно покатились звуки, я был на седьмом небе. Дед, прибираясь по хозяйству, заглянул в комнату, с минуту постоял на пороге, послушал, а потом жаворонком вспорхнул на середину комнаты и как был — в грязных, измазанных коровьим пометом валенках с галошами, в фуфайке — пошел в пляс, приговаривая:
Самовар, чайник,
Федька-начальник…
Я захохотал, глядя на такую стариковскую прыть. Дед прекратил свою круговерть, содрал с головы шапку, шмякнул ее об пол:
— Молодец, Алеха! Хоть в доме радость появилась. А то живем, как в лесу, пням богу молимся.
Прав был дед: радость наш дом давно покинула, воробьем встрепенулась в первый военный год, когда пришла зеленая похоронка на отца. В раздольной степной Украине покоились теперь его останки.
Мать не вникала в мои музыкальные упражнения: ходила отрешенная. Даже я замечал: остановилась для нее жизнь, резко, как грузовик, затормозила, а сама она движется, работает, разговаривает только по привычке, машинально, как корова жвачку жует. Но в тот день, вернувшись с работы и услышав от деда новость про мои музыкальные успехи, попросила:
— А что, сынок, сыграй, может быть, на душе поблаже станет.
И я снова развернул гармонь, и дед — руки в бока — затопал по горнице, тряся по-козлиному бородой:
Ах, что ж ты стоишь,
Посвистываешь?
Картуз потерял —
Не разыскиваешь…
В мать струей чистого воздуха входила жизнь, подобрел взгляд, поднялись брови, искорками, как от яркого света, вспыхнули глаза. Улыбка, хоть и натянутая ниткой, на губах замерла.
Конечно, такое настроение матери мимо деда не прошло незамеченным, и он, гигикая с особым рвением, высоко поднимал ноги, бил по ним ладонями.
