Повод для поездки тоже был приятный: через два дня сыну пятьдесят, первенцу ее, Сергею. А младшее дитя — дочь Серафима, Симочка, недалеко от матери, километров за пять, в соседнем селе жила, так что с ней забот больших не было — глядишь, в воскресенье спешит, гостинцы разные в сумочке, облобызает мать, и у Евдохи на две недели настроение поднимается, по домику своему как на крыльях летает. Симочка перед самой войной родилась, муж-покойник страшно был недоволен, что девочка, все вздыхал: в доме дочь — готовь сундук, от них одно разорение. Нет, не пришлось Николаю ни разоряться, ни любоваться дочерью: ушел из дома и не вернулся, даже где могилка та солдатская, неведомо — пропал без вести муж в первый месяц войны, только и остались, как память, два коротких письма, фиолетовым карандашом в спешке написанные.
Бабка Евдоха при воспоминании о муже всплакнула. Вот ведь как в человеческой жизни: в первые годы вдовства своего вроде даже реже на ум Николай приходил, а сейчас, на старости лет, чуть ли не каждый день стоит в глазах таким, каким на фронт уходил: молодым, худощавым, с лицом светлым и строгими глазами. Николай на один год постарше, значит, тридцать тогда ему было. Ох, долго ты, Евдокия, на этом свете задержалась, вон насколько дружечку своего пережила.
Она улыбнулась даже при мыслях этих, но улыбка получилась грустная, со стороны смотреть — сама горечь на губах застыла. Слишком много, наверное, через сердце прошло, рубцами жесткими годы эти вдовьи на сердце отпечатались.
На память пришло, как сына одна воспитывала. В селе только семилетка была, а Сережка головастым парнем оказался, даром что безотцовщина, поди ты, от книжек разных не оторвешь, газеты от первой буквы до последней прочитывал. Корову из стада и ту встречал с книжкой. За чтенье это и влетало ему: уткнется в книжку, а корова Зорька, видать, бестия, характер своего пастуха изучила — раз и на соседний огород, по грядкам разгуливает. Хватится Сережка — поздно, сосед Петр Яковлевич по огороду бежит, припадает на ногу — тоже фронтовая болячка, а сам костерит горе-пастуха. Вечером об этом — донос Евдокии, а она, грешница, и на подзатыльник скорая была.
С ним, с Серенькой, мороки много было. В десятилетке он уже за восемнадцать километров учился, на квартире стоял у милых таких стариков. Обычно по субботам домой приходил, а в воскресенье надо обратно. Машины ходили редко, об автобусах и речи нет, добирался чаще всего пешком, но домой всегда бодрым приходил, весь разрумянившийся, точно с кем бежал наперегонки. А вот на другой день с утра начинал мрачнеть, по дому ходил как пришибленный, от вечерней радости и следа не оставалось. Однажды проводила Евдокия сына, а часа через два понадобилось ей на другой конец деревни по какой-то нужде. Мимо пруда идет — ба! Сережка на коньках в воротах стоит, другие ребятишки резиновый мяч гоняют, а вместо ворот — батюшки-светы! — с одной стороны его пальтишко, горкой сложенное, а с другой «сидор» с харчишками — коврига хлеба, шесть стаканов пшена (как раз на неделю), бутылка масла растительного, полведра картошки.
