Время шло, уже на лугах белым ключом вспенилась таволга — любимый Мишкин цветок, тянуло медовым запахом, лето в макушку свою — июль — уперлось, а решение не приходило. Не приходило оно по одной простой причине — на какие шиши учиться, если мать у Мишки уборщица в магазине. Ей в колхозе работать здоровье не позволяет, потому и денег платят кот наплакал, а отец давно уже в бегах, ни копейкой семье не помогает, живет где-то в городе. На материнскую зарплату не разгуляешься, ей самой помогать надо. Мишка и так с восьмого класса в летние каникулы трактористом работал да еще корову кормом обеспечивал.
Вот и сейчас он вставал чуть свет, на отбое, вбитом в корявый яблоневый пенек, оттягивал молотком косу, из стеклянной банки пил холодное молоко и торопился на луг. Деревенский покос был недалеко, за рыжим глинистым холмом, пологой луговиной уходил к реке. В прибрежных ольхах еще клубился туман, цепляясь за осоку, закутывая ее в белую узорную дымку. Ноги пощипывало от холодной росы. Мишка косил всегда босой — как-никак жалко ботинки, которые от росы размокали, становились сначала мягкими, а потом под солнцем засыхали, скрючивались, загибались носами. Он широко расставлял ноги, далеко вправо отводил косу, вкладывая всю силу, делал первый замах, потом второй, третий, и вот уже зеленый холм травы ложился за ним.
Косить Мишку учил дед, многоопытный старик, отец матери, извечный деревенский житель.
— Главное, Мишка, помни, — говорил он, — коса пяткой работает. Ты за ней, голубок, гляди. Давить не старайся, не думай: сила есть — ума не надо, главное, коса у тебя должна ходить легко, как по маслу, тогда и не устанешь…
Мишка не уставал на косьбе, наоборот, с каждым взмахом тело наливалось силой и легкостью. Часам к десяти, когда над ольшаником поднималось солнце, съедало космы тумана, он садился отдыхать.
В то утро Мишка первый раз присел поздно, устало вытянул на свежескошенной траве ноги, блаженно закрыл глаза. Сладкая дрема начала обволакивать тело, и, наверное, Мишка на какое-то мгновение окунулся в сон, иначе он бы не просмотрел, как дед появился на покосе. Тот окликнул его, и Мишка вскочил на ноги. Дед стоял метрах в десяти, прищурившись, смотрел на Мишку, улыбался, отчего серебристые усы встали торчком и придали его лицу какое-то задорное выражение.
Деду было под семьдесят, седые волосы на голове как ржаная солома с подпалиной, лицо перепахали глубокие морщины, и только усы топорщились по-молодому, да и глаза не утратили своего яркого блеска. Был он небольшого роста, сутуловатый, с длинными руками. Наверное, сутуловатость деда подчеркивала белая рубаха, немного тесноватая, застегнутая на все пуговицы.
