Джонсон, даже не приподнявшись, вяло протянул длинную черную руку с тонкими пальцами, и присутствующие все по очереди пожали ее.
Одни молча, другие — тихо, сдержанно пожелали удачи.
— Ни пуха, — сказал Волжин по-русски, задержав в своей руке безвольную ладонь Боба.
— К черту, — проговорил Боб, с усилием растянув губы в улыбке.
Когда же они поднялись в небо и, приникнув к иллюминатору, Волжин смотрел вниз, на маленькую черную точку на краю красной тартановой полосы, его вдруг охватило сильное и щемящее чувство, близкое к экзальтации. Уже само то, что Джонсон вышел один на один с Тоннелем, казалось Волжину победой добра над злом. Но он переживал, переживал ужасно, и не столько за успех дела, сколько за самого Джонсона, словно тот вдруг стал для него родным.
А накануне, когда они встретились в Комитете, они не сразу стали мирно перебрасываться именами спортивных звезд, они сначала чуть не поругались. Волжин еле сдерживал себя, глядя, как мальчишка Бобби Джонсон откровенно издевается над почтенными членами экспертной комиссии и Всемирного Координационного Совета. Бравируя знанием русского — среди прибывших никто не знал его так, как Джонсон, — он отпускал такие грубые шуточки и так мерзко подмигивал при этом Волжину, что тот готов был отхлестать Боба по щекам, но… Он понимал не хуже других, что Джонсона можно спугнуть. И тогда будет просто огромная дымящаяся воронка, и тучи радиоактивной пыли, и целые колонны техники, и отряды дезактиваторов в оранжевых комбинезонах…
Или — и этого хотелось еще меньше — вновь ожидание неизвестно чего и вновь проклятая работа в Комитете по охране.
На безопасном расстоянии от Зоны, посреди поля, куда сели вертолеты, уже была готова палатка, и в ней — два экрана, и на одном из них был Джонсон.
Вот он встал, отбросил одеяло, попрыгал, не замечая, видимо, что прыгает прямо на одеяле, прокалывая его шипами, и все увидели, как надулись его мускулы, а глаза заблестели сумасшедшим блеском. Он постоял, покачался на носках, поднимая и опуская руки, а потом раздался громкий голос: «На старт!» — и в палатку вошла тишина.
Джонсон устраивался на колодках неторопливо, привычно выбрасывая вверх ноги, встряхивая ими, тщательно выбирая точку опоры для каждой ступни, аккуратно переставляя пальцы руки, словно подыскивая на тартане место, которое приятнее всего на ощупь. Потом он замер и, только раз взглянув в черноту Тоннеля, отделенную от него шестнадцатью ярдами, опустил голову и как бы обмяк в ожидании второй команды.
