— Бьерн Борг.
Волжин задумался, и Джонсон опередил его:
— Джон Макинрой.
— Чесноков, — вспомнил наконец Волжин.
— Не то! — в один голос откликнулись Джонсон и Густафссон.
«Ну, держись, великий спринтер!» — подумал Волжин и объявил:
— Вячеслав Веденин.
— Томас Вассберг, — незамедлительно отозвался Густафссон.
А Джонсон скромно заметил:
— Пропускаю.
— Густафссон, — сказал Густафссон.
— Это ты, что ли? — улыбнулся Волжин.
— Нет, Томас Густафссон, олимпийский чемпион.
— Хайден! — радостно закричал Боб. — Эрик Хайден.
— Евгений Куликов, — спокойно ответил Волжин. — Если угодно, Игорь Малков.
Вдруг Джонсон поднялся. Откинув одеяло, встряхнул расслабленными мышцами. Прентис показал ему секундомер и, щелкнув кнопочкой, убрал в карман. Барокамеры были уже отсоединены, и великий спринтер медленно пошел к дорожке, переступая длинными, как у страуса, ногами, под лоснящейся черной кожей которых красиво перекатывались натренированные мускулы. Остановился возле белой линии старта, проведенной в шестнадцати ярдах от входа в Тоннель. Таков был разбег Джонсона.
Все стояли и молча смотрели, как он разминается. Потом Боб снова сел в шезлонг, накрылся одеялом, и Прентис с коротышкой принялись яростно растирать его мышцы, выдавливая на черную кожу белые червячки пасты из голубого тюбика. В воздухе разлился резкий и пряный запах.
Снова подошел Густафссон.
— Стэнмарк, — сказал он.
— Братья Маре, — откликнулся Боб.
— Жиров, — сказал Волжин и добавил: — Вот что, пора переходить к легкой атлетике. Брумель.
— Шеберг, — сказал Густафссон.
— Дюмас, — сказал Боб.
— Не то, — ответил Волжин обоим.
— Ладно, — прищурился Боб, — Бимон.
— Санеев.
— Ортер.
— Седых.
— Эшфорд.
— Кондратьева.
— Льюис.
— Борзов.
— Оуэнс, Мактир, Хайнс, Смит, Кэлвин Смит, Лэттни, Кинг, Флойд, Уильямс, Сэнфорд, Риддик…
— Остановись, Боб, — сказал Прентис. — Вкалываю суперэкспресс.
Суперэкспресс-допинг Прентис вводил лично, не доверяя этот ответственный процесс никому. А когда ядовито-голубая, яркая, чуть ли не светящаяся жидкость перешла вся в вену Джонсона, тренер как-то остервенело выдернул шприц и шваркнул его о баллон с газом.
«На счастье», — подумал Волжин, хотя никто не сказал ни слова.
Потом он поймал взгляд Джонсона, вздрогнул и даже поежился, так ему вдруг стало жутко. Зрачки у Боба сузились, превратились в точки, словно он глядел на очень сильную лампу, а радужка остекленела и прямо на глазах стала мутнеть.
— Пора, господа, — проговорил Прентис.
