— Я проживу как мой дед — семьдесят два года!
Такое странное течение времени не в длину, а вовнутрь себя, его способность сгущаться Душан заметил в тот день, когда Амона увезли в больницу (боялись: аппендицит), и все то время, пока не видел брата, Душан чувствовал, как любовь, которая, казалось, уже совсем выветрена многими днями обид и злобы, вдруг опять собралась в нем. Он бродил по стихшему тревожно дому, трогал все, что было дорого Амону, — его книги, кровать, деревянную саблю, покрытую серебристым лаком, — и будто касался душой, подбадривая брата. И эти два или три дня, пока Амона держали в больнице, Душан столько прочувствовал, что понял: то время, которое повторяется ежедневным восходом солнца, однообразием полдня и вечера и делает вид, что помогает человеку жить, на самом деле незаметно течет, и ни одно утро, если внимательно, приглядеться, непохоже на прошедшее, и это течение времени, которое называется «взрослеть», «пойти в школу», и забирает с собой, уходя, любовь к брату, к двору, к музыкальному сундучку.
Но есть другое, внутреннее время, когда становится тревожно и человек тоскует, как он по Амону, и когда опять чувствуется любовь. И теперь его заботило это:
— Что я чувствовал, когда родился?
Вопрос казался столь трудным для взрослых, что поначалу они просто отмахивались:
— Ты ведь лучше должен это знать!
— А ты, бабушка, что чувствовала? А ты, мама?
— Не помню.
— А что человек чувствует, когда умирает, бабушка?
— Он, должно быть, так устает за время жизни, что ничего уже не чувствует. — Так, казалось бы, незаметно, вся семья размышляет на тему, что должен чувствовать младенец при рождении и почему, если он не вскрикнет в этот момент в плаче, считается, что он так и не родился, чтобы жить, — ведь плач скорее относится к смерти, а к жизни — радость.
— Действительно, странно, — озабочен отец, — почему именно плач? Ведь лучше оповещать о своем рождении криком бодрости…
Вопрос толкуется теперь по–разному, сложные и запутанные его стороны кажутся понятными и поддаются объяснению, хотя и двоякому, как всегда, когда в семье касаются темы «жизни и смерти», — научному, познавательному — матери и отца: «Сейчас уже доказано, что в момент рождения младенец испытывает потрясение. Развиваясь в полной тишине, в мраке и почти без движения, среди однообразных запахов, он появляется, и мир ошеломляет его, ослепляет светом, пугает звуками, красками вокруг, непривычными запахами — и вот первое, чем он отвечает на все, — плач, своим отчаянным воплем младенец как бы заявляет о праве жить»; и житейскому, мудрому — бабушки: «Ты говоришь о начале, а потом? Вот я вспомнила, что любил поговаривать дедушка Амона: «У человека в жизни бывает сорок удовольствий и триста печалей…» В предчувствии этого невольно завопишь»…
