Глядя на печального Душана, который уходил от всех к бабушкиной кровати, покрытой голубым одеялом, прохладной и мягкой, мать не знала, как помочь сыну, чем развеселить: «Что тебя беспокоит? Ну почему ты такой?» — и злилась на бабушку, когда та говорила:
— Да не трогайте вы мальчика, ему и это надо…
— Но ведь он страдает, я вижу!
— В страдании и одиночестве и рождается душа, не мешай ему. Скоро пройдет, и он опять захочет радоваться…
И вправду, это странное состояние проходило, и он просыпался полный желания быть со всеми, тело снова пахло загаром, как будто в суете улицы он растратил душу, а уйдя в себя, одинокий, опять наполнился, а теперь в красоте веселья и игр тело его должно чувствовать свою силу.
В заботах каждого дня никто из взрослых не проследил начала той поры, когда Душан стал удаляться все больше от двора, виноградника, куста олеандра, темной смежной комнаты — мира, где он родился и к которому так долго и мучительно привыкал, прикасаясь душой, в который понял и принял его как родного.
Ничто уже не волновало в пространстве дома, он все освоил и узнал во дворе и на крыше, все открыто, отовсюду снят запрет, музыкальный же сундучок оказался самой банальной вещью, вместилищем пуговиц многих времен — костяных, стеклянных, медных, пластмассовых — и документов разных лет, ненужных, с бессмысленными теперь надписями, лежавших как приложение к пуговицам.
Он давно позабыл обо всех своих договорах со двором, тайных шепотах с кроватью дедушки и клятвах олеандру, трезвый и высокомерный, смеялся над своими вчерашними страхами, не понимая, что, оторвав все это от сердца, он больше уже никогда не вернется к прошлому, разве лишь в воспоминаниях, — не взволнуется, не возрадуется, а жить прошлым, как живет бабушка, — скучно и тоскливо, как бывает скучна ее мудрость, дремлющая в воспоминаниях.
Однажды, когда Душан вернулся с улицы после игр, весь белый от пыли, и его стали купать, мать вдруг поразилась, не узнав его кожи. Детское, холеное исчезло с его тела, и мать даже всплакнула, почувствовав по сухим складкам на шее сына, по смуглым грубым рукам, по всему его облику, что удалился он от родных и что прозевали они час, когда мир улицы, где, по словам, бабушки, дьявол чувствует себя, безнаказанным, стал забирать мальчика и уводить все дальше от семьи.
«Уличный мальчишка», — говорила теперь мама, когда злилась на него, не зная, что и улица не приняла сына до конца и что за воротами Душан нередко чувствовал себя одиноким, понимая, что мальчики не полностью доверяют ему, видя, что бывает он мрачен, угрюм и высокомерен, бегает хуже других, устает и что нет у него простоты и легкости в общении. Видя, как он важно вышагивает, возле ворот в белой рубашке с наглухо застегнутым в жару воротом, даже взрослые не могли не улыбнуться желанию Душана выделиться, и кто–то назвал его «маленький имам»
