А появилось это слово в доме в то время, когда бабушка пожаловалась на боли в почках, перепробовал все средства, не легче, и отец сказал:
— Попринимайте но–шпу, поступило к нам новое лекарство.
— Что–нибудь японское или корейское? — заинтересовалась бабушка, сдержанно относящаяся ко всему, о чем говорят «новое», тем более если это новое имеет отношение к лечению.
— Да нет, химическое. Европейские таблетки…
— А называется как имя человека…
— И название хорошее, и само лекарство, — уговаривал отец, и, видя, как искренне старается он угодить, бабушка кротко сказала:
— Боюсь я твоего лекарства, доктор Но–Шпа, не обижайся…
Всем понравилось, как закончился этот их разговор — полюбовно, по–родственному, — раньше бабушка обязательно упрекнула бы отца, съязвила: «Неужели ваша, школьная книга мудрее жизни?»
Душан переживал теперь сложное чувство — довольство тем, что отец и бабушка полюбили друг друга, и ревность — ведь видел он, что пара его все больше удаляется, редко прикасается с ним душевно, а история из «Хазори як шаб» [5] так и осталась недосказанной. Но откуда было ему знать, что бабушка отдаляется от него скорее инстинктивно, из охранительного желания тишины и покоя, ибо не хотелось ей тратить на игры, на шум и суету с ним остатки сил, — дерзость или честолюбие, ревность или упрямство — все, что почти каждый день обнаруживалось в Душане новое, должна была сглаживать мать, чтобы дурное и хорошее в его характере держалось в гармонии.
В доме часто можно было слышать:
— Не шумите! Бабушка себя плохо чувствует… — Но Душану казалось, что слова эти всего лишь запрет, ничего серьезного и тревожного нет, ведь как может быть плохо бабушке, которая сидит с ними, ест с ними, ходит, встречается с соседками, и все вокруг, к чему ока прикасается, с чем общается для того, чтобы чувствовать себя живущей, — здоровое и жизнерадостное?
Но иногда все же он ощущал странное беспокойство, сонливость, если сидел рядом с бабушкой. Его удивляло, почему в бабушке нет больше запахов, когда наклоняется к нему, чтобы прошептать что–то. И не только рот ее ничем не пахнет, как у младенца без зубов, но и руки, платье, вся она будто без плоти, сделанная из соли или чистого песка, который неприятен тем, что, нюхая его, ничего не чувствуешь и не ощущаешь — ведь все живое и здоровое, кроме цвета и формы, имеет еще и запах.
А бывали дни после буйных игр и дерзких выходок, когда и Душан делался тихим и печальным песочным человечком, как бабушка. Просыпался и долго лежал в постели, чувствуя, что пропали у него желания, внутри тихо и хочется беспричинно плакать, ибо ничто не отвлекает от тоски, которая всегда, как черный прямой столбик, внутри человека — от пяток до корней волос на голове — и на которую, как объяснила бабушка, нанизана душа. И вот в дни, когда столбик этот, наполненный до краев, пошевеливался внутри, Душана тянуло в комнату бабушки. Красные шары на потолке раздражали его, на красном одеяле он не мог уснуть, а от желтого болела голова, и эти цвета были теперь тягостны, и только голубой и зеленый — цвета комнаты бабушки — успокаивали ощущением уединенности и заботы. И тогда, казалось, он понимал смысл слов бабушки: человек более всего чувствует себя защищенным, если долго живет в окружении одних и тех же вещей — столетней кровати, как у нее, старого шкафа, привычные вещи продлевают жизнь, а все, что часто меняется перед глазами, утомляет и беспокоит своей временностью, намекая на тщетность всего, что в человеке и вокруг него.
