Душан побежал к тем воротам, откуда, как ему показалось, дьявол вышел, забрав душу. Постоял, напрягая слух, желая услышать плач и стенания, — ворота были уже закрыты, и он не решался толкнуть их и заглянуть вовнутрь.
Но ворота все же открылись, и вышла женщина, удивилась, улыбнулась Душану, узнав его, что–то сказала, легко так проведя рукой по его волосам. Но он промолчал, постоял с опущенной головой, затем пустился обратно и пересчитал свои шары.
Когда шары затвердели и стали трескаться, он вынес их за ворота и катал по тупику, мальчишки подсмотрели, всем это понравилось, и весь коридор вскоре был усыпан глиняными шарами, но случайный дождь намочил их, проснулись утром, а вместо шаров — кучки глины под ногами.
Вечерами уже хор мальчиков пел в тупике — был сентябрь, месяц рамазан. Весь длинный сентябрь слушал он, как хор этот, вначале слишком робко, будто пробовали мальчики голоса, пел все громче, переходя от порога к порогу и приближаясь к их воротам, — тогда он взбегал на крышу, чтобы лучше разобрать слова этой песенки, и сидел там, прячась, до тех пор, пока поющие не заглядывали к ним во двор.
Мы пришли к воротам вашим. Наша песенка проста.
В ней мы вам о том расскажем, что пришла пора поста.
Тридцать дней теперь мы будем к вам ходить по вечерам.
Вы свою похлебку ешьте. Ну а мы расскажем вам…
Они настаивали, чтобы их слушали тридцать дней, и каждый день одну и ту же песню, взамен лишь требовали внимания и благодарности, ибо хор возвращал многих к их детским годам и к их хору, к тому вечному хору мальчиков, из которого они уже ушли, уступив место своим детям и внукам. Но их слушали терпеливо не более двух–трех вечеров, от частого повторения слова песни уже не волновали, — бабушка спешила к мальчикам с горстью фиников.
— Ну, будет вам! — прерывала пение, и каждый, получив финик, уходил, чтобы через минуту, остановившись у соседних ворот, начать снова — и в разноголосице хора слышен был теперь и голос Амона, — пока бабушка благодарила их, а хор кланялся в ответ, Амон успел выйти незаметно к воротам.
Послушав, как поет брат, Душан спускался потом с крыши, — неловко ему было за то, что не разрешают ему пока петь в хоре мальчиков. Но этой осенью, когда он уже знал историю Юсуфа Прекрасного, запрещать не было смысла — услышав, что хор поет о Юсуфе, он почувствовал свое родство с мальчиками, понял, что он — один из них, хотя и были они из разных дворов, отгороженных друг от друга стенами, с опытом, непохожим на его опыт, ибо, должно быть, у каждого из них были свои правила в сговоре со своим двором, и то, что принималось одним двором, могло быть отвергнуто другим. Но как бы ни был он отгорожен от этих мальчиков, хор звал его к себе, манил, приглашал в свое сообщество для долгого будущего братства. Правда, когда бабушка разрешила ему петь, мать и отец недовольно посмотрели на нее: «На горе себе рассказала о Юсуфе, и вообще дети врачей поют в дни поста…»
