Федот стоял неподвижно, подперев плечом корявую березу. Она росла тут давно. Еще когда отца хоронили, была такой же старой и корявой.
Как увидел сегодня эту березу на прежнем месте — с трудом проглотил сухой комок, неожиданно застрявший в горле.
— Припекает, — сказал Пантюха, поставив лопату к стенке неглубокой еще ямы. Он сел на ее край, свесил ноги, протер потное лицо грязным рукавом фуфайки.
Федот промолчал. Он смотрел на поля, залитые водопольем. Хорошо там. На лодке бы сейчас в Жабальский ручей с вершами, с мережами… На реке ледоход, шум, рыба в ручьевины ходом идет.
Любила мать порыбалить. Видно, это кровное у нее, поморское. Бывало, с ней ночи напролет дежурили около ловушек на берегах весенних проток. Да еще дядька Валей. Уха из нельмы на ершовом отваре не уха — мед! А зори вешние — слаще меда.
Думалось: у жизни вроде и конца нету.
— Покурить ба… Ты ноне не куришь, что ль?
Молча подал «Беломор» Пантюхе. Тот вытер пальцы о штанину, ногтем постучал по пачке, вытряс папиросу. Поймал ее ртом, чтоб не марать мундштука землей.
— Чиркни, ежели есть.
Федот поднес пламя зажигалки.
— Чего ж ты бухмарный такой? — покуривая, заговорил Пантюха. — Оно, к примеру сказать, горя у тебя, согласен. Да что толку душу-то осушать? Ты, скажем, мать хоронишь: горя. Да вить жить надо! А накали себе сердце, вот те и пожалуйте: разрыв, али факр, по-нонешнему сказать.
Болтовня Пантюхи не мешала думам, а словно продолжала их. Федот смотрел на бледную еще из-под снега озимь, слушал жаворонка: «Радость вокруг, а тебя уж нету, мама».
— Смерть, к примеру тебе сказать, простое естество. Пришел час — будь добренький на новое местожительство. Уж кому-кому, а тебе-то, Федот, не знать этого — срам…
«Вот и матери нету, и меня не будет, и Пантюхи… А поля, опушки — вон они и без листа, а как синеют! — и водополье весной — все это будет».
— Вот и рассуди, — продолжает Пантюха, — жизнь, к примеру, сама по себе, а смерть — она сама по себе. Значит, надо плюнуть ей в самую харю да и отвернуться. Чего с ней чикаться-то!
Пантюха кинул мундштук докуренной папиросы, поднял на Федота широкое, в синих крапинках лицо, докончил:
— Али мы для того живем, чтоб об ней, об стервозе, всякие и тому подобные думы думать?
Не дождался ответа, вяло спрыгнул в яму.
