Недаром говорится: гром не грянет — мужик не перекрестится. Ведь с самого вечера наводнения ждали, на угор не раз бегали и все-таки проворонили. Под утро стукнул кто-то Кокориным в окошко: «Под Орлиной горой затор сорвало!»
Не успели оглянуться — вода уж около крыльца. Дорка тихонько, чтобы не заметили, вышла на дорогу да и убежала ледоходом полюбоваться. Точно привязанная, торчала на берегу Шеньги. Не видала, как отец с матерью весь скарб домашний на поветь подымали, как перевозили на Солдатские Увалы соседей, что не имеют лодок.
Подъехали к своей избе, а она уже выше окошек в воде, и на дворе лед, как на реке. Овина и вовсе нету на задворках — унесло.
Только тут поняла Дорка, о чьем овине люди толковали. «Папаня! А мама где, ребята?!» — «Носилась бы больше… На Увалах все, у дядьки Валея».
Отец еще раз посмотрел на свою избу из соседнего двора и повернул было обратно: быстерь так и тянет лодку, словно в трубу, в узкую улицу меж домов. В этот миг — откуда и не разберешь сразу — донесся визг. «Папаня! Это же Талька… Ей бо, она!»
Маленькая собачонка, ребячья утеха, высунула морду из чердачного окна, скулит. «Как ее туда занесло, стерву? Спробуй-ко, сунься теперь к ней!» — с досадой сказал отец. — «Папаня!» — «Молчи. Куда тут… Ишь, крутит. И лед-то глыбастой…»
Дорка в рев, Талька того пуще. «Эх, будьте вы неладны!» — сказал отец.
Течением лодку прижало к углу сарая. Здесь отец переждал до поры, пока большие глыбы пронесло, наметил себе проезд и ударил в весла. Сразу очутились на самом быстром месте. Под веслом льдинки бьются — как черт их подсовывает — грести не дают. А из-за хлева огромный ледяной кабан наплывает. Сам он весь в воде от тяжести, только бревно черным стволом в небо торчит, Двина его с осени в льдину вморозила. Не замечает бревна отец, не видит его и Дорка: Талька у них в глазах. А когда оглянулась — бревно отцу уж в голову нацелилось. Только успела крикнуть: — Папаня!
Вскинулся отец на ее голос — понял. Страх метнулся в глазах перед неизбежным: «Ох!»
Лодку мужики перехватили далеко за деревней, вызволили ее изо льда. Митрофан уж охолонуть успел: в самый висок ударило его бревно. Дорка тоже чуть жива на его груди лежала. Страшно ей было очень, да и застыла вовсе: на ту беду еще ветер, как огнем, жег.
И вот она — снова весна, снова половодье. Соседский карбас стоит на якоре в затопленном огороде. Точно такой же, в каком плыла тогда Дорка с отцом по деревне.
