– И что он сказал?
– А больше об этом не говорили?
– А больницы?
– Ну, ты его спросила?
– Ты уверена, что нигде нет?
– Мы с кем-нибудь можем поговорить?
– И больше тебе ничего в голову не приходит?
Как странно, думает он, что не слышно реплик Гретты. У их матери всегда был, как вежливо выразился однажды кто-то из соседей, «очень внятный голос». Этот голос омрачал его жизнь с самого детства. Ему было лет шесть, может, семь, он шел первым в школьном забеге в мешках и вдруг услышал, как Гретта рассказывает, что Майкл Фрэнсис до сих пор мочится в постель. Нужно ли говорить, что то соревнование он не выиграл. На венчании, произнося обет, он слышал, как мать говорит одной из теток Клэр, что знала – он женится молодым, потому что он начал «баловаться сам с собой» в двенадцать. А это вообще-то рановато для «таких-то вещей», разве нет?
Клэр утверждала, что все не так плохо, как ему кажется, что он все принимает слишком близко к сердцу. Но мать всегда ставила его в неловкое положение, всегда выставляла напоказ. Бывало, он смотрел на других матерей на вечере родителей, на воскресных школьных мероприятиях, на уличных праздниках, на крыльце церкви после мессы и думал, почему у него не может быть такой мамы? Стройной, стильной, большей частью молчащей. Почему его мать непременно должна быть такой толстой, так нелепо одетой, такой шумной, бесцеремонной, лохматой – и так стремиться рассказать всем о своей жизни? Его корежило при виде цветастых платьев размером с палатку, которые вечерами строчились на швейной машинке, от того, как ступни выпирают над ремешками туфель, от того, как она предлагала – частенько совершенно незнакомым людям – бутерброд из пластикового контейнера, сосиску в тесте или печенье. Ему от этого становилось физически нехорошо: слабость, жар в конечностях, и что-то сгущалось позади лба. Он настаивал на том, чтобы садиться отдельно от нее в автобусах и поездах, на любых людных собраниях, просто чтобы его никто с ней не ассоциировал.
– Больше ничего не пропало? – спрашивает внизу Ифа. – Хочешь, я посмотрю?
Что произошло, думает он, лежа у себя. Неужели шок из-за того, что ушел отец, повлиял на голосовые связки матери?
Потом ему становится стыдно.
Он стаскивает себя с кровати и идет вниз. Стоя на пороге, он видит, в чем причина кажущейся неразговорчивости матери. Гретта с головой залезла в шкафчик.
Примерно раз в два года, может быть, реже, Гретта предается тому, что называет «старой доброй большой уборкой». Эти редкие припадки работы по дому часто становятся результатом каких-то неприятностей. Ссора с Брайди, то, что на нее «странно посмотрел» новый священник, или кто-то пролез вперед нее в очереди, или врач отказался принимать всерьез еще один диагноз, который она себе поставила. День-другой она топает по дому, опустошает полки, вытаскивает все из шкафов, вышвыривает вещи из ящиков, раскладывает различные побрякушки, скатерти и накопившийся хлам кучками. Фарфоровый жеребенок, золотой цепочкой прикрепленный к матери, другой жеребенок, у которого недостает всего одной ноги, табакерка с украшенной каменьями крышкой, чашка костяного фарфора, на которой китайская дама переходит мостик, с отбитой ручкой. Все эти сокровища, собранные за годы торгов на всех в округе гаражных распродажах, всех церковных базарах, во всех лавках старьевщиков в районе, будут брошены наугад в разные кучи, что-то оставить, что-то починить, что-то отдать. Потом она утратит интерес к проекту. И все вернется обратно. Каминную полку снова заставят, полки загрузят заново, шкафчики забьют. Все готово к следующему разу.
