Наконец-то подъехал к дому отца, своим его я перестал считать давно. Здесь мало что изменилось, только отдельные предметы мебели да технику обновили на более современную. В духе Ворона — его крепость, как и он сам, практически не поддается никаким изменениям. Направился в сторону кабинета, знал, что он там. Сидит за своим дубовым столом, потягивая коньяк, ведет беседы с Афганом, верша очередные судьбы. Как диктатор, который, сумев парализовать народ токсином страха, уверен в своей вечной власти и режиме.
Вошел без стука — во-первых, не посчитал нужным, во-вторых, я знал, что меня ждали. Увидев Ворона и Афгана, невольно захотелось ухмыльнутся, — картинка точь-в-точь, как я представлял. Наверное, это единственное, что я смог познать в том, кого звал отцом.
Они повернули головы в мою сторону, отец, пригубив напиток из бокала, жестом пригласил присесть и, прокашлявшись, сказал:
— Ну что, сынок, с чем пришел? Башку Михая в кармане прячешь?
Я уловил эти издевательские нотки — попрекает вспыльчивостью и импульсивностью, которые раньше всегда срабатывали до того, как я успевал с ними совладать.
— Я знаю, что рыба гниет с головы, но в этот раз в моих планах — истребить весь косяк…
Афган поднялся с дивана, подошел к бару, плеснул на дно бокала виски и, отдав его мне, сказал:
— Сараевские пошли по беспределу. Нужно наказать — иначе вся шваль скоро головы поднимет.
— Этот беспередел кто-то очень хорошо организовал. Кишка тонка у Михая так залупаться. Тут кто-то более серьезный нам лично вызов бросает… — ответил Афгану и краем глаза уловил взгляд отца. Он наблюдал за мной молча, делая вид, что рассматривает бумаги.
Я и сам задержал на нем взгляд, не смог отвести. Отец осунулся и, кажется, сильно похудел, черты лица заострились. Кожа приобрела нездоровый восковой цвет. Только во взгляде былая стойкость и непрогибаемость. Колючие глаза, как и прежде, смотрели цепко и лихорадочно блестели из-под тяжелых посеревших век. Он оставил бокал и обратился ко мне:
— Я знаю, сын, что на это дело должен пойти именно ты. За такое не просто наказывают — это твоя, личная месть. Собирай братву — надо показать тварям, кто в этом городе хозяин…
Я молча кивнул, соглашаясь, но разговаривать с отцом, словно между нами не было этой пропасти из лжи и ненависти, не мог. Понимал, что сейчас не время выяснять отношения, играя в молчанку. Отвечал сухо, коротко, смотря на Афгана или устремив взгляд на картину на стене, продолжая рассуждения:
