Сено хорошее, луговое — разнотравье. До дождя надо успеть и второй зарод поставить, всю гребь подобрать. Афоня знает: прибьет гребь дождем, и на сено оно не похожее. И пахнет не солнцем, не цветами, а прелью-пылью. Такое сено только на подстилку годится, а работы с ним еще больше. Сено — тот же хлеб, потому и отношение к нему любовное: свершили зарод, прочесали граблями — пусть стоит до зимы.
Первый груздь ломал опять же Аверьян. Искал в березняках заготовку на полоз, пригляделся: что-то подозрительно лист прошлогодний топорщится, разгреб, а под рукой словно пельмень — груздь. Дальше — больше, цепочка в траву привела, а в траве взвод, груздь к груздю, как морячки на параде выстроились. Пришлось Арину запрягать, на телегу ставить короб и вывозить гриб. День всей семьей ломают груздь — ночь обихаживают. Обобрать надо с каждого траву, лист, на три ряда вымыть, чтобы потом земля на зубах не хрустела.
— Ты бы, Ульяна, прилегла, — смотрит, смотрит да и скажет Кузьма. — Не одна ведь, вон какой живот…
— Где? — утянет Ульяна. — Легче рожать будет.
— Откуда тебе известно?
— Знаю. Нарожаю дюжину, вот и ты будешь знать.
— Нарожай, — живо соглашается Кузьма, — мальчишек побольше, работников.
Ульяна разговаривает, шутит, а руки ее словно самостоятельной жизнью живут: мелькают, укладывают рядами в бочку белый как репа груздь. И вспоминается ей дом, отец. И сама она, еще девчонка. Мелькают руки у Ульяны над бочкой, и некогда ей смахнуть непрошеную слезу. А ведь думала о приправе. Отец по этой части был мастер, всегда в солении пользовал и чеснок, и корицу, и смородиновый лист.
— Афоня, сбегай-ка на ручей за смородиновым листом.
— Бегу, Уля.
— Ой, Афоня, много соли кладешь…
Соль убывает из мешка прямо на глазах.
Когда грузились на плот, Ульяна еще подумала: куда Кузьма набрал столько соли — зерна, муки мало, а соли много, еще хотела спросить, не собирается ли Кузьма кашу из соли варить. Прежде она не замечала в хозяйстве, сколько идет соли, хотя дома к столу всегда было соление: огурцы, груздь — до нового урожая держались. Принесут на стол ядреный, на зубах похрумкивает, душистый, по всей улице запахи стоят. В эту пору соседи хоть рассолу да выпросят у отца. И снова отец перед глазами. Дом родной. В эту пору на веревке в колодец опускают кадушки с солениями. Из колодца груздь особый, Ульяна и сейчас чувствует, как он колется на губах. В такие минуты притихает Ульяна.
Кузьма только посмотрит на нее. Пусть о своем подумает. Может, это к лучшему, что не выбралось у них момента для разговора, казалось бы, о самом главном, о сущем — как жить-то дальше? Какой он будет — их завтрашний день. Ну, поговорили, а что изменилось бы. Что он, Кузьма, может еще сделать для своих родных людей, что? Хорошо, что все разговоры только о насущном. Этим они охраняли главное — большое и в то же время ломкое. А будет ли завтрашний день? Столь наболевший и столь же нелепый вопрос все отодвигался, а особенно ни Кузьма, ни Ульяна, ни тем более братья ответить на него не могли. Так зачем теребить друг другу душу. Каждый берег другого. Отводил неразрешимые словами вопросы и спокойно верил: сегодня плохо — завтра будет лучше. Надо только старательно работать, делать столько, сколько хватит сил.
