Сызмалетства приучали. Костер жечь только у воды. Бывало, дед Аверьян скажет: из одного дерева выходит сто сот серянок, а одной серянкой можно спалить сто сот деревьев… Оберегали свои угодья и доглядывали за соседскими — пустил пал, сгубил весь околоток… беда соседа — твоя беда… Слушали старших… работали, не ленились. Вот и хозяйство крепкое было, не одним днем жили…
Кузьма полностью доверил повод кобыле. И в такт ее ходу были и мысли Кузьмы, по-крестьянски основательные и сугубо земные. Вот поставит дом и этой же осенью, до заморозков, сколько хватит сил и времени, прирежет клин. До больших холодов надо и Арину пристроить в тепло, немудрячую, но срубить конюшню. Не может быть, чтобы Арина не пустила корень. А там не приметишь, как и второй дом ставь, подоспеет и третий: Афанасий тоже в стручок пошел. Свои ребятишки пойдут. И мельницу надо ставить. Куда без мельницы, если даже три хозяина, а там, гляди, поползет корень. Аверьян парень — считай, уже жених. Девку надо. А где ее взять? Тоже надо думать, да еще как. Хоть так, хоть эдак поверни, без бабы, выходит, никак не обойтись. Баба всегда с землей крепче мужика сращивает.
И лошадей не одна, не две — табун, и коровы, и свиньи, и птица… Вольно шла Арина, вольные думы текли. Пока Кузьма качался в кавалерийском удобном седле, солнце съехало за гору, и тем временем Арина сошла к небольшой речке, стала хватать траву по дороге.
— Проголодалась, милаха? — Кузьма натянул повод, пооглядывался. — Ну, вот и трава и дрова. — Кузьма спешился, поразмялся, попоил кобылу и сам попил холодной, как из погреба, воды.
— Ну, так как, Арина, бросим чалку? Вон куда упороли.
Кузьма расстегнул подпруги, взялся за седло, в мешке отозвался котелок.
— И тебя напоим, как же котелку без воды, было бы мясо, угостил бы супом.
Арина встряхнулась. Словно тень от седла, осталась отметина на спине. Кузьма огладил бок Арине и отпустил кобылу. Насобирал на костер палок, спустился к воде. Развел костер, приготовил чай и все поглядывал на небо.
— Дождю быть, кажется, Арина…
Кузьма отставил фыркающий котелок, бросил сухих смородиновых корешков, разложил на мешке помятого хариуса, подождал, пока напреют корешки. Хариуса съем сейчас, решил Кузьма, а вяленых ельцов оставлю на потом. Кузьма поужинал, остатки рыбы убрал в мешок, привалился на седло и, прежде чем задремать, еще раз приподнял голову, поглядел на кобылу и забылся.
Проснулся он от легкого озноба. На туманной воде дребезжали солнечные блики, а там, где туман разрывался, видны были склоны гор. Кузьма сощурился от боли в глазах. «Ничего я придавил!» А где же кобыла? Кузьма забежал повыше на берег, поглядел из-под руки вокруг: кобылы нигде не было. Надо бы стреножить, — садануло под ребро.
