— Надо и под крышу, и баню надо. — Кузьма домолотил ложкой. — Придется приналечь на топор, — Кузьма смачно облизал ложку, стряхнул с рушника крошки в ладонь и бросил в рот, прожевал. — Займемся и баней и Ваней. — Он притянул к себе Ульяну.
Низко-низко над самой водой прошла пара серых гусей. Красное закатное солнце пронесли они на своих длинных лапах, и на воде, словно оброненные перья, легли легкие воздушные облака. Тени остывали, темнели и скоро в омуте под берегом загустели, как деготь. И в этом темном глянце тихо стояли прибрежные, размытые сумерками деревья. Их опрокинутые вершины в воде казались невесомыми. «Все перекувырнулось, — неожиданно подумал Кузьма, — и почему все эдак происходит? Живет, живет человек, как в реке вода: плавно, ровно до поры до времени, до самого переката, а потом забурлит — и понеслось: корежит и ломает все на своем пути. Нет тогда ему ни удержа, ни предела…»
Закат уже отгорел, истаял и на середине реки оставил лишь сиреневую обуженную дорожку. А Кузьма все не мог уйти с реки. И когда только под самым берегом ударила крупная взбалмошная рыба, Кузьма очнулся. «Эх, был бы невод или бредешок, можно было бы захватить «пирог».
На всякий случай он решил поглядеть, нет ли чего подходящего в сундуке. Кованый сундук стоял рядом с телегой. Сработан он был еще дедом Аверьяном. Медные угольники, шляпки гвоздей и заклеп так отшлифовались за дорогу, что даже в сумраке блестели и отражали лес, телегу. Кузьма приподнял крышку, и рука сразу нащупала плуг. Екнуло сердце, и поплыли поля, борозды. А рыбацкой снасти нет и не должно быть. Ни он, ни братья не приучены были хвостаться с удилищем по берегу. Да и дед Аверьян, и отец Федор Аверьянович не были рыбаками и не одобряли это баловство, но невод держали. И под рекостав, когда рыба спускалась на ямы, выходили на лодках с неводом, бросали тоню, две и на всю зиму были с рыбой. Удочкой баловались исключительно на сенокосе, и то в ненастную погоду.
Кузьма ощупывал, оглаживал холодный лемех и невольно сравнивал себя с погорельцем, у которого все сгорело, прахом пошло, а самая нужная вещь уцелела. Значит, жизнь не умерла, можно пахать, а это значит, заново жить. Время маленько упущено, но время не остановишь, вон как ту воду — не зачерпнешь в котелок. Завтра же начну целик драть. Сегодня бы начал, будь бы посветлее. А ведь сколько раз за дорогу Кузьма намеревался выбросить его, но всякий раз, как только относил на обочину плуг, будто кто хватал за руку, и он, отдышавшись, опять волок его на телегу, в сундук. Теперь спасибо себе скажешь. Кузьма перекрестил лоб. И кстати или некстати вспомнил Харитона Алексеевича, вспомнил без всякой злобы. «По его милости упороли сюда. А по его ли? — впервые засомневался Кузьма. — Что бы мог сделать со мной Харитон? Ровным счетом ничего. Разве только мельницу оставил, крупорушку — поди, да смертинки-то три пердинки — в гроб бы с собой не взял…»
