С другой стороны, в новое время удивительным образом не вписываются те, кто не имел никаких перспектив и при старых порядках. И здесь Полякову удаётся изобразить самый, пожалуй, колоритный образ – инженера Каракозина. Это тот самый советский джинсовый интеллигент, кухонный вольнодумец, любитель походов и бардовской песни, которому по плечу решительно всё – от обивки дверей до завоевания сердец недоступных, своевольных красавиц, но который не может только заставить себя делать вид, будто он не замечает, что король голый. И когда начинаются перемены, он принимает в них активнейшее участие. Он находится на острие событий. Казалось бы, вот оно, его время, наступило. Если раньше человек такого типа жил по-настоящему, дышал полной грудью лишь вне государственного присмотра – где-то, скажем, в лесу у костра или на той же кухне, то теперь он может открыто, во весь накал реализовать себя. Теперь он наконец может быть социально значимым. Не тут-то было. Едва подёрнулась тиной демократическая мешанина, снова революционеры Каракозины оказались на своих кухнях, а хозяевами жизни стали Волобуевы-Герке, Верстаковичи, Докукины, Юнаковы, Аварцевы – целая череда образов, срисованных Поляковым с натуры.
Традиционно считалось, что верность однажды выбранным убеждениям – это положительное свойство человеческой натуры. А те, кто меняет убеждения вместе со сменой начальства, всегда почитались людьми беспринципными, недостойными уважения. Юрий Поляков в своём романе изображает новый порядок вещей, который мы ещё стыдимся признать нормой, но который уже почти всех подчинил. И признание его нормой – это, по всей видимости, лишь вопрос времени. Да, на глазах одного поколения отступают традиционные моральные ценности. Но кто установил, что эти ценности должны вечно оставаться незыблемыми? Да, раньше считалось доблестью быть пусть бесполезным, пусть и не востребованным в силу своей природы, но неизменно «благородным», симпатичным пустоцветом Каракозиным, нежели всегда востребованным Волобуевым-Герке. Теперь будет считаться по-другому. Ничего особенного. Возможно, человечество преодолеет благородство в нынешнем его понимании точно так же, как в своё время преодолело матриархат. И то, что пока воспринимается как нечто отрицательное (не в жизни уже, а только у некоторых писателей!), завтра всеми будет признано как вполне положительное. Если бы кто-то 15–20 лет назад предположил, что партийные и советские номенклатурщики скоро навыпередки бросятся соревноваться, кто из них больший почитатель западных порядков, а их идеологическая обслуга шеренгою выстроится в храме, того бы, конечно, принудительно отправили лечиться. Однако теперь, когда именно так всё и есть, это редко кого уже удивляет. Больше того, под это подведена идейная база: человеку естественно менять взгляды, – то и дело приходится слышать от умных людей, – только негибкий умом обскурант, невзирая на реалии, может упорно стоять на своём.
