Ой, и откуда тут ребенку взяться? Дома-то вон где остались! А Ташла еще дальше, аж за Сипягиной рощей. Здесь: насыпь, рельсы, трава по обе стороны, а потом заросли болиголова. Только и живого, что белая коза на привязи пасется. А ведь плачет! Вот же плачет-таки, хоть ты тресни! А где, не поймешь. Может, нянька, такая ж как Нюрка, уснула, а ребятенок кричит. Вот дура-то! Ведь пупок надорвать может!
Нашла-таки Нюрка ребенка. Он-то, ребенок, то закричит-закричит, то затихнет. По голосу Нюрка и нашла. Лежит себе между будыльями болиголова в замашную юбку завернутый. А юбка-то, пеленка-то, мокрехонькая! Руки выпростал, копошится и плачет. То плачет, то губами чмокает. Есть же хочет! И обмарался.
В няньках Нюрка Маринку не обхаживала, тетка Христя не позволяла:
— Еще спинку изуродуешь!
А тут делать нечего — сама хозяйка. Обтерла малышу заднюшку, пеленку подвернула. Маленький такой мальчишка, пальчиками шевелит и пищит. Ух, уж эта нянька! Пусть только заявится!
Завернула Нюрка малыша, из бурьяна вышла и закричала:
— Э-ге-ге-ей! Чей робенок-то?
Никто и не ответил. Только коза посмотрела на Нюрку и длинно так проблеяла:
— Бе-е-е-е!
Никто, конечно, ничего б и не понял, а Нюрка поняла.
«И чего ты орешь, дурища? Чего зяпаешь? — сказала коза. — Брошенный мальчонка-то. Голод же!»
А мальчонка возится на руках, пищит.
Села Нюрка на траву, из кармана трусиков сладкий корень достала. Растет такой корень на глинищах: длинный-длинный, тонкий-тонкий, как кнут у пастуха, желтый-желтый и сладкий-пресладкий. Высохнет — деревяшка и все, а пожуешь кончик, размочалишь — и будто у тебя мед во рту. Послюнила Нюрка корень, мальчонке в рот сунула — притих сразу, зачмокал. Почмокал-почмокал и уснул — накричался.
Сидит Нюрка на траве, качает на руках найденыша и ласково так приговаривает:
— И куда я тебя, маленького, дену? И откуда ты на мою горемычную голову взялся? Была б я дома — мамке б отдала. Нету у меня ни отца, ни матери…
Хочет Нюрка разжалобиться, заплакать и… не может. Вот не может и все. То слезы сами текли, а тут как заколодило. Будто выплакала все и ничего уже не осталось. И на пруд идти расхотелось.
Тут как раз девчонки подошли. По трусикам, конечно, узнали, потому что от тропки Нюрка далеко сидела.
— Ты чего тут, Рюма, делаешь?
— А я не Рюма никакая! Меня Нюркой зовут.
— А ребенок чей?
— Ничейный. Брошенный. Я в бурьяне нашла.
Затормошили Нюрку девчонки. Малыша развернули, все пальчики пересчитали. А он лежит, глазами водит, ртом пузыри пускает. Потом сморщился и заплакал.
