Прийти вовремя?
Явиться минута в минуту и сказать: Ага! Полночь!
Вскоре со двора до меня донеслись голоса двух гостей. Они стояли снаружи, видимо, ожидая ассистента профессора, чтобы тот отвез их назад в гостиницу. Ассистент не торопился, и они болтали о чем-то, один из них хихикал.
В полночь из его комнаты не доносилось ни звука. Мог ли он снова меня обмануть? Это уже будет слишком. Я не слышал, чтобы он вернулся. Значит, он должен зайти в мою комнату. Или мне пойти к нему? Ожидание станет пыткой.
Я пойду к нему.
Я вышел на балкон и глянул в сторону его спальни. Свет не горел. Все равно постучу.
Или можно подождать. Или не пойти вовсе.
Желание не идти вдруг охватило меня со страшной силой. Оно следовало за мной, подкрадываясь все ближе, как будто кто-то шепнул мне что-то во сне раз или два, но видя, что я не просыпаюсь, стал трясти меня за плечо и теперь подстрекал найти любой предлог, чтобы не стучать сегодня в его дверь. Мысль нахлынула меня, словно вода в витрине цветочного магазина, как успокаивающий, охлаждающий лосьон после душа и проведенного на солнце дня, когда, при всей любви к солнцу, получаешь больше удовольствия от бальзама. Подобно оцепенению, мысль завладевает сначала твоими конечностями, а затем растекается по всему телу, приводя всевозможные аргументы, начиная с самых глупых – сегодня уже слишком поздно – переходя к главному – как ты взглянешь в глаза остальным, себе?
Почему я не думал об этом раньше? Потому что хотел прочувствовать это в последний момент? Потому что хотел, чтобы возражения явились сами собой, без моего вмешательства, и меня нельзя было бы винить? Не делай, не делай этого, Элио. Голос моего деда. Я был его тезкой, и он говорил со мной из той самой постели, в которой перешел куда более пугающий рубеж, чем тот, что отделял комнату Оливера от моей. Вернись. Кто знает, что ты найдешь в той комнате. Не свежесть открытия, но смертельное отчаяние, когда разочарование наполнит стыдом каждый ноющий нерв в твоем теле. Годы глядят на тебя сейчас, все звезды, которые ты сегодня видишь, знают твою муку, твои предки собрались здесь, не в силах ничего дать или сказать, Non c’andà, не ходи туда.
Но я наслаждался страхом – если это действительно был страх – и этого мои предки не знали. Я любил оборотную сторону страха, подобную мягкой шерсти на животе грубошерстной овцы. Мне нравилась дерзость, толкавшая меня вперед; она возбуждала меня, потому что сама рождалась из возбуждения. «Ты убьешь меня, если остановишься», или «Я умру, если ты остановишься». Всякий раз слыша эти слова, я не мог противиться.
