Самодержавию действительно было чего страшиться: ведь эти горькие строки рисовали картину России, в принципе отличающейся от Запада, — России, где участие народа «в общем движении человеческого разума было только слепым, поверхностным и часто бестолковым подражанием другим нациям»... «И это оттого, что мы никогда не шли вместе с другими народами, мы не принадлежим ни к одному из известных семейств человечества, ни к Западу, ни к Востоку, не имеем преданий ни того, ни другого. Мы существуем как бы вне времени и всемирное образование человеческого рода не коснулось нас». Особенное значение имеет тот основополагающий факт, что православная Россия после раскола оказалась чужда унитарному сознанию христианской Европы: «Ведомые злой судьбою, мы заимствовали первые семена нравственного и умственного просвещения у растленной, презираемой всеми народами Византии». Таким образом, «уединившись в своих пустынях, мы не видали ничего происходившего в Европе».
Итоги этого испытания совести, проведенного в первом письме, прямо противоречат официальной идеологии: автор предпочитает католичество православию, равно отвергает прошлое и настоящее России, презирает ее отсталость и отсутствие почвы для будущих трудов, направленных на то, чтобы восстановить русское общество и русскую культуру. Единственный путь — приобщить Россию к той цивилизации, на которую наложила свой отпечаток Римская церковь.
В официальных и православных кругах поднялась настоящая буря порицания и осуждения. Однако в действительности в этой концепции, которая четко просматривается во всех Философических письмах, в Апологии сумасшедшего, в Послании к Шеллингу и Письме Тургеневу от 1 мая 1835 года, отнюдь нет того одностороннего западничества, которое было присуще Белинскому, Герцену, Грановскому и им подобным. Чаадаев критиковал многие негативные стороны жизни Западной Европы, от Реформации до Французской революции и безбожного либерализма; держась на расстоянии от критического идеализма Канта, он усвоил идеи Шеллинга, был сторонником Лакордера и отвергал учение Ламенне.
С позитивной стороны главной чертой его концепции было желание, — лишь отчасти сбывшееся, — произвести синтез религии и философии России и Европы. Обладая глубоким религиозным чувством, Чаадаев, несмотря на всю критику, не отказывается от церковной традиции православия, но сознательно усваивает «тайну» единства вселенской Церкви. По его мнению, до раскола Запада и Востока и до Реформации христианская общность могла быть основой мирного сосуществования всех народов. Чаадаев восхваляет исторические традиции досредневековой Европы, когда существовала христианская монархия, объединенная церковью, когда каждый народ ощущал себя частью одной семьи. Это единство, которое было разрушено и к которому следовало вернуться, до сих пор еще было представлено апостольским Римом. Чаадаев писал: «Всякий раскол в христианском мире разбивает то таинственное единение, в котором заключается вся божественная идея христианства и все его могущество. Вот почему Католическая церковь никогда не мирилась с отделившимися вероисповеданиями».
