Я не могла скрыть своих чувств — у меня глаза загорались каждый раз, когда я видела Пэпэ, и он не мог этого не заметить. Мне хотелось, чтобы он опять как-нибудь меня пожалел, но я все не могла найти повод. Зимние каникулы показались особенно длинными и пустыми: я уехала домой, в поселке было еще скучнее, чем в Несвиже. В школе у меня не было особенно близких подруг, и теперь ни с кем не хотелось встречаться. Я не могла понять, как вообще прожила в этой скукотище шестнадцать лет. Маша была для меня старшим товарищем, я уважала ее, но у меня никогда не было желания излить перед ней душу, поплакать с ней, да хотя бы обнять ее. Наоборот, я страстно хотела показать ей, что «сам с усам» и скоро перестану брать у нее деньги. Сутками сидеть с книгой в своем углу и есть с чужого стола было невыносимо. Не дотянув до конца каникул, я пулей вылетела в Несвиж — к нему. И хотя я не видела Пэпэ еще несколько дней, все в этом городе казалось мне теперь таким близким, таким своим, что хотелось бесконечно ходить по этим почти деревенским улицам с одноэтажными домами, вдыхать запах дыма, слушать лай собак и думать, думать. ну, хотя бы о том, какую пьесу предложить для репетиций после каникул, потому что Пэпэ попросил каждого из нас подумать над этим. Мы все ставили комедии или шутки, а мне хотелось чего-то большего, чего-то для души — например, «Ромео и Джульетту» или «Маскарад». Хотя бы один акт из этих пьес. Ужасно вспомнить — на первой же репетиции у меня словно окаменел язык, и единственное, что я могла произнести, когда Пэпэ выслушивал наши предложения, это тихое: «Я не знаю». Я опустила глаза и, наверное, побледнела, так что Пэпэ секунды три помолчал прежде чем продолжить. И тут я почувствовала такую обиду непонятно на кого, такую пронизывающую меня до самых костей грусть, что захотелось плакать. Отвернув лицо, я выбежала из актового зала.
Минуты через три он подошел ко мне в коридоре. «Што здарылася, Лёсік?» — он продолжил говорить на том языке, на котором вел занятие. Пэпэ единственный называл меня так — «Лёсик», и слово это, произнесенное по-белорусски, получало дополнительный, грустный смысл. Я положила голову ему на грудь и заплакала — от одиночества, от любви, от какого-то грустного вдохновения к жизни. В любой момент в коридоре кто-нибудь мог появиться, но Пэпэ не отстранял меня, а наоборот, коснулся губами моих волос — я хорошо поняла, что это означает. Не знаю, откуда вдруг появился у меня этот порыв, но я обняла его и поцеловала, а потом со всех ног побежала к себе в общежитие. На что я рассчитывала, думая о нем? Что он бросит семью? Сделает меня любовницей? Честно говоря, я вообще об этом не думала: я была влюблена, мне нужен был его голос, его взгляд, его дыхание — это было главным, а как оно там пойдет в жизни, меня не волновало. Я думала только о том, что произойдет сегодня и завтра. Городок маленький, все друг друга знают. Где нам встретиться? Где поговорить? Проявит ли Пэпэ инициативу — или поцелуй у него вышел как-то сам собой, потому что все мужчины так делают? В следующий раз я как дура смотрела на него влюбленными глазами, а он вел занятие как ни в чем не бывало, но в конце попросил задержаться меня и Наташу. Девушки наши сами шили костюмы для спектаклей, ребята в мастерской собирали декорации, и после репетиций мы часто оставались обсудить это с Пэпэ. Когда он отпустил Наташу, я просто не верила своему счастью — мне казалось, что вот сейчас откроется дверь, войдет толпа людей во главе с директором училища и закричит, опозорит нас, прекратит все то запретное и прекрасное, что могло произойти между нами.
