Афанасий. Дюжим, как лев, пригожим, как Венера… Яков. Взошла мне на память Венера, так называемая собачка. Григорий. Извольте, сударь мой, прибавить.
Яков. Хвостатым, как лев, головастым, как медведь, ушастым, как осел… Григорий. Сомнительно, чтобы могли войти в уши Божьи столь бестолковые желания. Ты со своими затеями похож на то древо, которое желает в одно время быть и дубом, и кленом, и липой, и березой, и смоквой, и маслиной, и явором, и фиником, и розой, и рутой… солнцем и луной… хвостом и головой… Младенец, на руках матери сидящий, часто за нож, за огонь хватается, но премилосердная мать наша природа лучше знает о том, что нам полезно. Хотя плачем и рвемся, она сосцами своими всех нас по благопристойности питает и одевает, и тем добрый младенец доволен, а злородное семя беспокоится и других беспокоит. Сколько ж миллионов таких несчастных детей день и ночь кричат, ничем не довольны: одно даю в руки, за новым чем плачут. Нельзя нам быть не несчастливыми,
Афанасий. Для чего?
Григорий. Не можем сыскать счастья. Яков. Зачем? Григорий. Затем, что не желаем и не можем.
Афанасий. Почему? Григорий. Потому что не разумеем, в чем оно состоит. Голова делу то, чтоб узнать, откуда родится желание, от желания искание, потом получение; вот и благополучие, то есть получение, что для тебя благо. Теперь понимай, что значит премудрость. Яков. Я часто слышу слово это: премудрость. Григорий. Премудрости дело состоит в том, чтоб уразуметь то, в чем состоит счастье — вот правое крыло, а добродетель трудно сыскать. По сей причине она у эллинов и римлян мужеством и крепостью называется — вот и левое. Без этих крыл никому нельзя выбраться и взлететь к благополучию. Премудрость — как остродальнозрительный орлиный глаз, а добродетель — как мужественные руки с легкими оленьими ногами. То Божественное супружество живо изображено этой басенкой. Яков. Ты из уст моих вырвал ее. Конечно, она о двух путниках — безногом и слепом.
Григорий. Ты, конечно, в мысль мою попал. Афанасий. Расскажи же обстоятельнее. Григорий. Путник, обходя разные земли и государства, лишился ног. Тут пришло ему на мысль возвратиться в дом к отцу своему, куда он, опираясь руками, с превеликим трудом продолжал обратный путь свой. Наконец, доползши до горы, с которой виден уже был ему и дом отца его, лишился совсем рук. Отсюда живой глаз его взирал с веселой жадностью через реки, леса, стремнины, через пирамидных гор верхушки на блистающий издали замок, который был дом отца его и всей миролюбивой фамилии, конец и венец всех трудов путешествия. Но то беда, что наш Обсерватор ни рук ни ног действительных не имеет, а только мучится, как евангельский богач, смотря на Лазаря. Между тем, оглянувшись назад, увидел нечаянно чудное и бедственное зрелище: бредет слепец, прислушивается, ощупывает посохом то вправо, то влево, и будто пьян, и с дороги слоняется, подходит ближе, вздыхает: "Исчезают в суете дни наши…" "Пути твои, Господи, скажи мне…" "Увы мне, как пришествие мое продолжится!" И прочие такие слова сам себе говорит, вздыхая с частым преткновением и падением. — Боюсь, друг мой, чтоб не испугать тебя; кто ты таков? — спрашивал зрячий, — 34-й год путешествия моего, а ты мне на пути первый случился, — отвечал помраченный. — Странствование мое в разных краях света сослало меня в ссылку. Необыкновенный жар солнечных лучей в Аравии лишил меня глаз, и я слеп уже возвращаюсь к отцу моему. — А кто твой отец? — Он живет в нагорном замке, называемом [Миргород]. Имя ему Ураний, а мое Практик. — Боже мой, что ты мне говоришь? Я твой родной брат, — вскричал просвещенный, — я Обсерватор. Необыкновенная радость всегда печатлеется! слезами. После изобильного слез излияния слепец с орошенными глазами говорил брату своему следующее
