— Я серьезно.
— Куда уж серьезнее, — ответил я, протягивая к ней руку.
Она не отстранилась. Я взял ее ладонь, которая оказалась холодной, поднес к губам и поцеловал. Она подняла голову и, глядя мне в глаза, сказала:
— Больше всего боюсь влюбиться в женатого.
— Почему? — я пристально посмотрел на нее.
— От такой любви одни страдания. Не хочу строить счастье на несчастье других.
— Как Ольга? — спросил я.
Она высвободила руку, встала и молча пошла к окну. Дернула штору и та, звякнув кольцами, отъехала в сторону. За окном были сумерки. На противоположной стороне Шоссе Энтузиастов по крыше здания, переливаясь, бежала световая реклама. Ее блики плясали на стене комнаты.
— Вот и закончился день, — вздохнув, сказала Маша и повернулась ко мне. — Что будем делать?
— Что делают люди, когда заканчивается день? — спросил я.
— Да, да, конечно, — сказала Маша и, опустив руки, направилась к столу. — Мы совершенно забыли, что тебе надо отдыхать. — Она начала торопливо собирать тарелки. — Сейчас приберу со стола и уложу тебя спать.
— Тебе помочь? — спросил я.
— Не надо. — Она мотнула головой. — Я только отнесу посуду. Мыть буду потом.
Пламя сгоревших наполовину свечей колебалось при каждом движении Маши. Я сидел за столом, скрестив на груди руки, и наблюдал, как она собирала посуду. Тарелки позвякивали, когда Маша ставила их одна на другую, ее руки мелькали над столом, будто совершали таинство. Я смотрел на Машу и мне безумно хотелось прижаться к ней. От этого желания набирало обороты сердце и, чтобы сдержать его, я прижимал ладонь к груди, словно пытался усмирить кровоточащую рану. Мне казалось, что Маша делает все нарочито медленно, каждое движение растягивает на долгие минуты. Наконец, она закончила с посудой, подошла к кровати, стоявшей у противоположной от окна стены, расправила постель и сказала:
— Иди, ложись.
— А ты? — спросил я.
— Я сейчас умоюсь и тоже лягу, — ответила Маша.
Я встал, подошел к ней и попытался обнять за талию. Она отстранилась, упершись ладонью в мою грудь, затем приложила палец к моим губам и мягко сказала:
— Не надо. Не настраивай себя. Тебе нельзя волноваться.
— Я уже разволновался, — ответил я, отступая на полшага. — Успокоить можешь только ты.
— Иди, ложись, — сказала Маша и, плавно повернувшись, пошла в ванную.
Я снял брюки и футболку, задул пламя свечей и лег на кровать. Из ванны донесся плеск воды. Я лег на спину и уставился в потолок. Глаза быстро привыкли к темноте, я хорошо видел очертания люстры и верхнего угла шифоньера. Я ждал Машу, но она умывалась так же долго, как и собирала посуду. Уличная реклама, погасшая на некоторое время, вспыхнула снова и по стене у самого потолка побежали ее тусклые неровные блики. В ванной все так же шумел водопроводный кран. Мне казалось, что Маша умышленно оттягивает мгновение нашей близости. Она все время сохраняла дистанцию, словно боялась переступить порог ей же самой открытой двери. А может это было потому, что я не проявлял должной настойчивости?
