— Они отдали жизни, защищая то, во что верили, — непреклонно сказал Люк.
Палпатин вновь склонил голову набок, разрешая этот вызывающий спор, пока он не пояснит все, что хочет.
— Ты был бы удивлен, узнав, как много там было сомнений. Скольким сомнениям подвергались решения Совета. Но они замкнулись на своем пути, они не смогли приспособиться к пониманию того, насколько их принципы несовершенны. А тех немногих, кто пытался что-то изменить, джедаи преследовали. Подвергали гонениям свой собственный вид — за дерзость, которая заключалась в поиске ответов. Но разве это преступление?
Люк испытующе взглянул на Императора своими ярко голубыми глазами:
— И это — правда?
Чуть заметная улыбка отразилась на лице Палпатина — как замечательно, что мальчишка спрашивает это у него. Только одно то, что он задает вопрос, говорило о том, что он готов принять ответ Палпатина… И в этом была победа.
— Правда, — заявил Палпатин без сомнений.
Люк только слегка наклонил свою голову.
— Но нет никакой «правды» — разве не это вы только что сказали мне, Мастер? Все относительно. Все, что вы говорите мне, является просто точкой зрения.
Еще несколько долгих секунд они не сводили друг с друга глаз: непреклонная синь против расчетливой желтой охры. Затем Палпатин откинул голову назад и скрипуче рассмеялся, удивленно и снисходительно.
— Ты слишком хорош в этой игре, дитя, — произнес наконец он. — Я думал, ты не слушаешь меня.
Люк отвел взгляд, чувствуя себя неудобно. Он слушал. Он слушал, чтобы опровергнуть сказанное, но он по-прежнему слушал. Тем или иным образом Палпатин всегда оказывал влияние на него. И это было проблемой: иногда у Люка не было аргументов для возражений, и тогда… — изредка — кое-что проскальзывало мимо всех его отрицаний и доводов, и затем вонзалось и застревало в мыслях.
И это означало… помоги ему Сила, неужели это означало, что он слушает старика? Можно ли поставить тождество между неспособностью найти аргумент и принятием?
Не было ли все это пустым сотрясанием воздуха, все эти бесконечные доводы и жалкая семантика? Отказ принять свое падение разве делал сей факт чуть менее верным? Или же это был простой самообман — худший вид лжи?
Угрюмая неподвижность этого надменного, пещерообразного зала давила на него. Он ненавидел это место: огромную, непомерную расточительность бесконечных, подобно лабиринту комнат и несчетных растянувшихся анфилад, мертвых и бесплодных, несмотря на свою величественность, отгородившихся от всего живого. Он ненавидел это место — дворец, тюрьму — можно назвать как угодно, не имело значения. Он знал, что это место сделало ему, что было отнято у него внутри этих высоких стен. Что было украдено, оторвано, словно плоть от костей… и что было потеряно, ускользнув сквозь пальцы, словно сухой песок пустыни.
