– Ну, ты бы сказал ему, что у тебя беременная жена и дети.
– Ах, Руфина, у кого нынче нет беременных жен?
– Анатоль, по-моему, ты говоришь какие-то пошлости.
– Прости, душка, я что-то устал по дороге. Как дети? Здоровы?
– Здоровы, только Мари немного чихала. Бонна не подводит ее ко мне два дня.
– Бедная Мари! Ей должно быть скучно…
– Скучно? Бонна с ней разучивает отрывки из Писания.
– Руфина, ты слишком строга. Ведь на дворе лето. Девочкам хочется пошалить.
– Вот переезжай сюда и играй с детьми сам.
– Для этого мы наняли гувернанток. А ты их загружаешь вечными молебнами.
– Я знала, что ты безбожник, – с укором сказала жена. Ее глаза заметно покраснели.
– Ах, перестань, Руфина. Я не безбожник. Просто у нас с тобой слишком разное понимание бога. Я пошел спать.
Весь следующий день Краевский провел с детьми. Они вместе ходили в лес и на речку. Анатоль с удовольствием искупался в уютной купальне. Девочкам мать не разрешила купаться. Жалкие и притихшие они смотрели с берега на плавающего в полосатом купальном костюме отца. Руфина стояла рядом, в темном платье и кружевном чепце, и явно была недовольна фривольным поведением супруга. В этот раз он уклонялся от нудных расспросов и долгих разговоров. Ему было лень оправдываться перед истеричной супругой. Он словно бы игнорировал все ее мелкие упреки или делал вид, что почти не слышит их.
«Этим браком я не только загубил собственную душу. Я нанес непоправимый ущерб душам моих маленьких дочерей. Они с детства растут, словно несчастные монашки».
Особенно он жалел младшенькую, похожую на него Машеньку. Руфина Леопольдовна никогда не называла ее по-русски и не разрешала этого делать другим. Краевский лишь про себя или тихо, шепотом, называл свою любимицу Машей или Машенькой. Она всегда более своих сестер жалась к нему русой головкой, словно покинутый всеми воробышек. У Краевского от жалости наворачивались слезы. Детская головенка с чистым и прямым пробором пахла также, как пахла голова его возлюбленной Людочки. Он, втайне от супруги, ласкал Машеньку, гладя ее по волосам и целуя милое, подрумяненное солнцем личико.
Когда они шли с купальни на обед, перед самой террасой, мелькнул вдалеке белый передник незнакомой горничной. Краевский вздрогнул, увидев форменное платье – такое знакомое, некогда милое сердцу, а теперь сожженное им в печи. Людочка и здесь всюду мерещилась ему. То он слышал вдалеке ее смех, то звуки девичьих голосов сливались в одну, до боли знакомую тональность.
