Стояла там, впрочем, сторожевая вышка, типа жуть наводила.
Мы попытались направить Эстер в Разъяснительный центр (здесь это так называется), но ей, похоже, было неинтересно. Мы с Виктором зашли внутрь: вид печальный, но посмотреть стоило.
– Там кино, – сообщил Виктор, когда мы вышли.
– Мне незачем кино смотреть, – сухо выговорила Эстер. – Его я и дома посмотреть могу. Виктор, устройте нам экскурсионную поездку. Прошу вас. Я хочу на кладбище посмотреть.
Вот и принялись мы разъезжать по этим грязным дорогам, утыканным знаками, что за здания стояли там до того, как их снесли. Выглядело это… какое слово мне подобрать? Опустошенно? Безжизненно? Вроде тех клочков земли, какие государство отдает индейцам под резервацию, потому как ни под что другое они не годятся. И никому не сгодились бы.
– Я не очень-то соображаю, где находится кладбище, – сказал Виктор, тыкая в карту на коленях Эстер.
– Ну, узнать не сложно, – отозвалась та. – Вы разве не видите вот тот памятник?
Мы все посмотрели, даже Джекс, и увидели высившийся памятник из белого камня. По-моему, такие носят название обелисков. Этот был громаден. Не скажу точно, насколько высок, но, может, в два человеческих роста. На мой взгляд. На нем виднелись японские буквенные символы. Я по-японски не читаю, если это и без того не ясно.
Мы поехали к обелиску, и все вышли из машины, чтобы посмотреть.
Вокруг памятника могил было немного. Всего несколько. Ограду вокруг соорудили из сбитых крест-накрест палок. У открытого же участка, где можно было войти, лежал большой валун – прямо посреди грязи на входе – и был он весь усыпан мелочью. Монетами, я имею в виду. Деньгами. Я добавила к ним 52 цента, но зачем, объяснить не могу.
Мы шагали по грязи, на солнцепеке, поднимаясь выше, чтобы увидеть все рядом с памятником и вокруг него. Оказалось, вещи, которые оставляли люди: типа камней, монеток и великого множества разноцветных журавликов из бумаги.
Эстер по-настоящему притихла, стоя перед несколькими могилками.
Я стояла рядом с ней, несколько обеспокоенная тем, как тяжело она дышит, вслушиваясь при этом, как с другой стороны часто и впрямь громко дышал Джекс, и всматриваясь в сюрреалистическое марево жары, что волнами вздымалось на горизонте, когда доходило до сотни градусов[15].
– Вы знали, – обратилась я к Эстер, – что здесь почти все посносили?
– О, да, – ответила она. – Всегда, когда лагерь больше не нужен, его ровняют с землей. Ведь никому не дано совладать с воспоминаниями. Все оправдания ушли, а потом не осталось ничего, кроме стыда, а после уйти должен и он.
