Белов не видел. Слышал только топ копыт и томительное ржание Мэримэ, запахшей грустью, домом, жеребенком. Барабаны. Униформа в красных фраках наспех сложила ковер. Последний номер — Витрион.
Белов нехотя идет к проходу. Рыжий, ныне изумрудный, кричит:
— Триумф! Ки-ки!
И гонг — ладонь по заду. Тишина. Витрион встает. Неукоснительно, чинно. Американский президент. Идет. И дальше. Вздрогнули. Хотели удержать. Довольно! Он клоуна и курсанта на лопатки. Дальше. Ужас. Куда? Куда?
Только Белов всё понял. В шестом ряду направо лукавит глаз. Прямо к ней, через ряды, шагает шар, протягивая щупальцы, скрежеща зубами колес. Она ему — перчаткой. Белов не может. Пробует догнать. И на песок. Вопит:
— Держите! Эй, Витрион! Мерзавец! Витька! Стой! Не смей!
Снова тихо. Темно. Публика уж разошлась. Только счетовод шумит в пустом подъезде.
— Стибрили фуляровый платок. — Вот как. Победа! Скэтч! Культура!
Белов конечно знает, куда наглец сбежал. За ним вдогонку. По бульварам, где некогда ходил трамвай «А». Дверь. Закрыто. Подъезд забитый досками. Стучит.
— Пустите!
Никого. На страшный рык и грохот — осипший женский голос:
— Гражданин, чаво шумите? После десяти чужих не велено пущать. На то домком.
— А почему его пустили?
— Кого?
— Витриона.
— А кто такой? с какой квартиры?
— Шар, цилиндр и ерунда. Пустите!
— Никаких цилиндров.
Тихо. Час, другой. Ноги твердеют. Сполз в сугроб.
Утро. Вбежал наверх. У двери прислушался. Дребезжанье. Короткий выдых воздуха. Томный стон. Сухой жестяной поцелуй. Навалился плечом, всей тяжестью любви и горя. Дверь уступила, виновато повисла на одной петле. Не заметил даже на столе лопарской шапки. Она смеялась, прибрав свои хитрые, песьи уши. Увидел — Витрион в углу, и впавшие, до белизны сухие зацелованные щеки. Знал. Схватил машину, мял, ломал, давил, кроша стекло и жесть. Хозяйка вопила:
— Батюшки! Громят!
Вниз. К себе. На острый горб — лежать до ночи, до конца, до смерти.
Шесть недель лежал. Спас профессор. Заразился, правда без шаров и без партийных билетов, но с причитаниями, с выплесками слез, с ревом линялому солнцу. Кормил Белова мороженой картошкой, до приторности сладкой, всласть кормил. Всех жалел: как в опере — изменницу с прической набок, пронзенного счастливчика с таким итальянским именем «Витрион» и бедного ревнивца, выдохнувшего всех трех, четвертую любовь и задыхающегося в стеклянном шаре.
Сегодня Белов встал. Идет. Шатаясь от пьяных, теплых луж — как будто кто-то пил хорошее удельное и пролил. Так все перепились и ни учетов, ни расчетов — выдача весны.
