Около самых ног его лежали изогнутые спиралью ржавые трубки, смятый походный котелок и даже сковорода, вдавленная в торфянистую землю.
Пригодилась все-таки эта трущоба. На целое лето пригодилась. Алекс мрачно усмехнулся и пошевелил острыми челюстями, просовывая руку в шалаш. Жить, оказывается, можно, чорт подери, не хуже последнего волка. Жить можно.
Алекс опять глотнул водки, потом откинулся спиной к шалашу и закрыл глаза. Он дышал коротко и часто. Жизнь медленно уходила из его большого тела, и ничем нельзя было ее удержать. Она уходила с каждым днем неумолимо и неизбежно, чтобы больше никогда не возвратиться. Это было так жестоко и так непоправимо, чорт подери.
Алекс тихонько застонал и заскрипел зубами.
Он был полон злобы. Ведь никто и никогда не вернет ему прежнее. Никто и никогда.
А жизнь сначала так хорошо наладилась и сулила столько радостей.
Перед его закрытыми глазами мелькнул яркий образ Нанни Пютсип. Она так и не досталась ему. А ведь она могла бы быть его женой, если бы все в жизни не повернулось наоборот.
Алекс ясно представил себе Нанни Пютсип. Он вспомнил, как ему всегда казалось, что она излучает какой-то особый теплый свет и всюду, куда ни является, приносит с собой радость и веселье.
Он любил смотреть, как она в своем оранжевом ситцевом платье, сидя в лямке гигантских шагов и высоко занесенная, летела по воздуху и черные косы ее летели вслед за ней. Он любил наблюдать, как движутся ее губы во время разговора, как они улыбаются, как блестят от смеха черные глаза и темнеют, покрываясь румянцем, загорелые девичьи щеки.
Он был готов любоваться ее лицом целый день и целую ночь и еще день и еще ночь без конца — и все-таки не налюбоваться. Он ни о чем особенном не думал, любуясь ею; просто ему было приятно смотреть на нее, и он смотрел, только и всего.
Но однажды он так неловко занес ее на гигантских шагах, что она выскользнула из лямки и едва удержалась от падения, повиснув на руках. В это время ветер сильно рванул ее оранжевое платье и обнажил ноги. Алекс широко раскрыл глаза, увидев эти ноги, тронутые нежным оранжеватым отблеском от близости яркого платья, пронизываемого солнцем. Никогда ему прежде не приходило в голову, что у Нанни может оказаться такое же тело и такие же полные ноги, как у всякой другой женщины.
Он так и запомнил навсегда обнаженные девичьи ноги, оранжевый цвет платья и ее черные испуганные глаза.
Он кое-как поймал ее, и когда она встала перед ним, оправляя платье, он заметил в красивых глазах ее недовольство и смущение и даже что-то похожее на просьбу. Как будто она досадовала, что какой-то секрет, хранимый до сих пор ею, вдруг обнаружился, и вот она молча просит его держать про себя этот секрет.
