— Хорошо, — тихо ответил старик, — хорошо.
Он знал, что у Эйно было еще две недели свободных, но раз он уезжает, значит все понятно. Да и не могло быть иначе. Ну что ж! Пускай едет. Без него можно будет снова взять поденщиков. Луга нужно выкосить, хлеб нужно, убрать, лен нужно выдергать и обработать. Чорт их подери! Пусть грозят и говорят что хотят, но его хозяйство должно жить, и крепнуть, и расти. Вот и все.
Вечером Эйно в последний раз прошелся по родным полям. Он прощался с ними. Ведь он покидал их навсегда. Остановившись у сада, он прислонился плечом к забору и долго смотрел на запад, облитый яркими красками.
В это время к нему подошла Фрося в своем полинялом синем платье.
Она, видимо, только что вымылась, потому что из-под платка торчали мокрые темные пряди и загорелые щеки были покрыты особенно ярким, даже блестящим румянцем. Она взглянула на него снизу вверх своими большими глазами и тихо спросила:
— Уезжаете, Эйно Осипович?
Эйно мельком оглянулся на нее и снова повернулся к умирающему закату.
— Да, — ответил он, — приходится. Ничего не поделаешь — дела.
— Еще бы, — сказала она, — у вас там совсем другая жизнь. Делов, поди, столько, что и нас не вспомяните...
Эйно ничего не ответил.
— А почему так долго не приходили, Эйно Осипович? — прошептала она.
Он откачнулся от забора и нахмурился.
— Нельзя же без конца заниматься глупостями. Всему свое время. Пошалили — и хватит... — он глубоко засунул руки в карманы и всем своим видом показал, что ему пора итти.
— Я вас не увижу больше, Эйно Осипович... жать пойду завтра рано...
Она подняла к лицу вздрагивающую руку. Она не знала, что делать с этой рукой, и, раскрыв губы, стала водить ногтем дрожавшего мизинца по своим стиснутым белым зубам. При этом глаза ее, смотревшие на запад, постепенно наполнялись влагой, отражая в себе отблески заката.
Эйно, подумав немного, вынул одну руку из кармана и тронул Фросю за локоть.
— Ну, прощай, — сказал он, не глядя на нее. — Ты… хорошая девушка... Добрая. Увидимся ведь еще... когда-нибудь. Я даже напишу... если удастся...
И он ушел.
Ведь нельзя же так легко отдавать себя во власть мелочам, когда впереди столько суровой борьбы.
На другой день утром Эйно навалил свои чемоданы на повозку, обнял мать и сказал отцу:
— Ты мне не пиши...
— Хорошо, — сказал отец, — хорошо. — И он долго смотрел вслед сыну, которого терял навсегда.
Пока повозка катилась к проселочной дороге, Эйно, сидя рядом с Михкелем, обозревал поля, залитые солнечным светом. Все эти шуршащие зрелые колосья ржи, желтеющие ячменные и овсяные поля были теперь совсем чужие ему. Горох не манил своими сочными стручками, и даже красные мохнатые цветы еще нескошенного, жирного клевера не трогали его своим ароматом. Все это было чужое, и он не собирался сюда возвращаться никогда.
