— Как вы смеете заявлять о своем праве жить здесь? Чем вы докажете это право? Вы жили тут сорок лет, но в то время как вы богатели сорок лет, другие люди вокруг вас не вылезали сорок лет из нищеты, на которую вы их обрекали. Так разве это заслуга ваша? Разве это заслуга — уметь жить богато среди чужой нищеты? Убивать нужно за такую заслугу!
Человек гневно взглянул снизу вверх на угрожающие лица людей, собравшихся его бить.
— Но мы не собираемся вас убивать! — милостиво сжалился он над ними. — Нам до вас дела нет. Мы бьем то зло, которое вызывается вашим присутствием. Вы мешаете нам сделать всех людей счастливыми. Неужели вы этого не понимаете?
Человеку все еще удавалось сдерживать то, что рвалось из груди и душило горло, хотя голос его стал еще глуше и тише.
— Неужели вы надеетесь, что мы все оставим по-прежнему? Нет, не бывать этому! Прочь свои грязные руки, Михкель Карьямаа, или это не пройдет тебе даром, слышишь? Вы все жестоко ответите за это.
Его сдавленный, напряженный голос внезапно прервался, словно лопнула нить, не выдержавшая напряжения.
Назад! — сказал Эйно Михкелю. — Отпусти!
— Ну! — и, видя, что брат не отпускает, он ударил ребром ладони по его руке, и тот, зашипев от боли, отдернул руку.
— Успокойтесь, — сказал Эйно. — Никто вас пальцем не тронет. Я не позволю. Я сам чужой в этой компании. Вы напрасно ругаете нас всех огульно. Надо разбираться!
Человек внимательно посмотрел на Эйно и ничего не ответил, доставая из кармана платок. Четыре человека стояли близко друг к другу и молчали, тяжело дыша. И каждый из них думал о чем-то своем.
Потом человек изогнулся и наконец судорожно закашлялся, прижимая к губам платок. Он кашлял целых четыре минуты с таким усилием, что красные пятна на его бледных щеках стали еще ярче и на лбу под кепкой выступили крупные капли пота. А трое рослых мужчин и одна расслабленная женщина смотрели на него и молчали.
Потом человек взглянул на свой платок, пропитавшийся кровью, хотел что-то еще сказать, но снова закашлялся и так, кашляя, вышел из комнаты.
После этого случая Эйно больше не разговаривал с отцом, и старый Отти понял, что сын для него потерян окончательно. Теперь ясно определилось, на чьей стороне сын, и не было никакой надежды вернуть его обратно. Старый Отти тоже не искал разговоров с сыном. Все равно разговаривать было бесполезно. Он ходил пасмурный и тяжело вздыхал.
Однажды вечером Эйно сказал ему:
— Завтра разбудите меня в девять и запрягите лошадь... на станцию.
