На письменном столе лежал весь испещренный заметками обвинительный акт и почти целиком написанная речь. Здесь, в этой маленькой тетрадочке с синей обложкой, было записано все, что передумано за много дней и хороших рабочих ночей — и Тарсов с любовью перечитывал каждую строчку, стараясь запомнить отдельные удачные выражения.
Обедал, и ничего не хотелось есть. Жена с ласковой улыбкой смотрела на Тарсова.
— Да будет тебе волноваться… Съешь хоть что-нибудь…
Тарсов поднял на нее глаза и тоже улыбнулся.
— Пустяки… Я не волнуюсь. Просто — не хочется…
Потрогал массивную серебряную вилку и добавил:
— Сегодня надо рассеяться. Пойдем сегодня в театр… До восьми я должен съездить в тюрьму… к этому — Николаеву. Поговорить с ним, а потом и поедем. Ты только успей одеться…
Жена снова улыбнулась, а Тарсову вдруг стало неприятно, что вот от этой женщины, пахнущей дорогими духами, от этих знакомых картин на стенах столовой и стола, покрытого белой-белой скатертью, вдруг придется оторваться и поехать в темную, грязную и жутковатую тюрьму с каменными, тусклыми коридорами и круглыми глазками-окошечками камеры… А ехать надо.
V
Уже зажгли лампу. Желтый свет без огонька, сливаясь с тоненькой струйкой копоти, дрожит в углу и освещает бледное зеленовато-серое лицо пекаря, прижавшегося к стене. Он не смотрит в глаза Тарсову и что-то говорит глухим, усталым голосом.
Во фраке, с белой яркой грудью, на которой синеньким огоньком играют бриллиантовые запонки, Тарсов сидит на краешке стула и с нарастающей тревогой слушает раздраженные слова.
— Кому?
— Да вот тому парнишке… Ему-то что будет? Вот которого вместе со мной водили… Сидельцу этому…
— Ему? — стараясь быть спокойным, отвечает Тарсов. — То наказание, которое дали бы вам, если бы суд признал, что убили вы. На каторгу…
— А если он не убивал? — вызывающе спросил пекарь. — Тоже на каторгу?..
— Какой вы… странный, — сухо улыбнулся Тарсов. — Тогда, конечно, нет… заподозрены вы двое… Больше никого нет. Если будет доказано, что убили не вы… Произведется новое расследование… Да и я в речи буду указывать, что все улики против него…
— Это против сидельца-то? — со злой улыбкой спросил пекарь.
— Ну да… Тогда вас освободят…
— А его на каторгу?..
Наступило тяжелое молчание. Тарсов мял попавшуюся под руку хлебную крошку. Николаев, опустив голову, смотрел на ноги и тяжело дышал.
— А он виноват, этот сиделец-то? — не подымая глаз, спросил пекарь. — Вы-то знаете это?..
Какая-то волна злости против этого человека, точно незаметно издевающегося над ним, хлестнула в голову Тарсову.
