и теперь, когда я это понял, я готов отказаться уже от всего приобретённого, ибо я понял, как сильно мне оно никогда не принадлежало, и даже понимание это, опустошающее напалмом душу, не моё, откуда душе моей взять напалма сжигающего внутренности её, у меня нет даже жути этой цепенящей, ведь это всего лишь харакири, сэппуку и не более: кишки и гнилостные внутренности, по недоразумению за свои принимаемые, а на деле тебя составляющие, но ничьи, ничьи и никогда чьими-то стать не могущие, эти кишки души моей теперь наружу выходят через слов заезженных отказ употребления, и разве эта дыра, на краях уже рвущаяся, а в середине ровная и аккуратная, через которую вываливается ещё свежее и ссыпается порошком пепельным старое, она мне принадлежать может, когда и то, что в ней остаётся и падает, шмякаясь под ноги, и я сам не свой был, а казаться лишь таким хотелось, и казался, а вы, слова дурные, меня в этом укрепляли и уверовывали постоянно, нет, хватит уже;
и ревность ещё была в сердце твоём, и призывала ревность эта, слово это ревность, и слово ревности этой, не видеть ничего, но ты смог посредством весенним расколоть её изнутри, взорвать нутро изъеденное её, такой снаружи блестящей и аппетитной в правоте уверенной своей, взорвать и разметать во все стороны червей, утробу её точащих, а и без червей вышла она вся, и не оказалось её вовсе, не было ничего кроме червей в оболочке аппетитной уверенности её, и можно от неё только очиститься, и взорвал её к чёрту, и вот теперь перед тобой и позади тебя и всюду окрест ошмётки милых вещичек, тобой копимых и лелеямых, кои зимы напролёт собирал ты, на времена года внимания не обращая, ошмётки брони ревностной и комья червей её, и все проходящие мимо говорят о тебе какой ты грязный, и как грязно говорят, но нет, Андрей, ты смог очиститься, и чем дольше тебе идти впредь по пути очищенья, тем паскуднее будет идти, тем всё большие и большие комья грязи, тех, кто шёл по пути очищения прежде, окружат тебя на пути, и ты понимаешь, Андрей, как в итоге будешь выглядеть ты, чистый, в глазах других, которые носят на себе броню блестящую, и чьё нутро приятно оползают щекотливые черви, о которых они говорят: то мысли наши, то чувства наши, ты для них будешь средоточием мерзости всей земной, и ты знаешь ведь уже, Андрей, о том, что никогда не сможешь сказать им отныне: я чист, и чистота моя принадлежит мне: нет, тебе вовеки не сможет принадлежать чистота новая, когда всё твоё от начала и до конца не твоё и тебе не принадлежало, и отброшено в пыль, где подошвы сандалий безымянных шагают взад и вперёд, и всё это лишь подленько составляло тебя и заставляло тебя, и свет заставляло от тебя своей гладкостью, и блестело, но света источник не в мерзости блестящей, она отражала оный лишь, и тем более блестело, чем менее света оставляло, и погоняло тебя, и ничего не сможешь ответить им на их порицания, и готов быть должен к молчанию со словом одним лишь на устах, и будет молчания тем более, чем грязнее будет всё окрест тебя, чем больше очистишься ты от своего, которое не твоё, а общее, и готовность эта единственно и может быть у
