и готовность эта к отказу от себя и есть ты, и никогда ничего более, и если это понятно, оглянись теперь в себе: видишь, как далеко ещё захламлены чердаки души твоей, и подвалы её и комнаты множественные, и чуланчики, и не думай, что времени не хватит на выбрасывание всего: Господь мерит жизни твоей время и только на очищение оно у тебя и имеется, а больше и нет ни на что, и не было никогда, всё остальное вечность, и даже на захламление не надо времени, оно в любой миг, всегда уже тут, и это другая вечность, и не деле обе они одно, и одно это всегда не тобой случается;
расколол я ревность надвое, но тогда уже оказалась незначимой она и бездейственной, все сверкавшее металлом на ней скукожилось и потемнело в грязную тряпицу, Марфа, Марфа, и почему избавление от ревности нерадивой, меня лишь касавшейся и во мне лишь зревшей, выглядело так, будто от тебя я избавлялся в сердце своём, будто с тобой случилось что-то, тогда как лишь слову ревности отказал я в претензиях его никчёмных, да и как оно иначе быть могло, когда ты, Марфа, на кого-нибудь с восхищением поглощающим тебя всю: и глаза твои, и руки твои, и губы твои, и груди твои, и волосы твои, и всю-всю тебя, когда ты так на кого-нибудь глядела, хотелось прервать мне это улетучивающее тебя утягивание в воронку души проходимца первого встречного, да и какая душа у него там имеется, вопрос ещё большой, думал я так в гневе своём, и вырывание твоё через прерывание содеявал, врывался собою, интересное тебе закрывая и тотчас, да, ты печальной случалась или растерянной, и негодовал я про себя: почему этому проходимцу даришь ты своё сердце сама и всю себя, на, мол, бери, а мне растерянной или печальной достаёшься завсегда, негодовал про себя я так, но не на себя, и уверил себя почти в том, будто настоящая Марфа это та, которая всегда печальная либо растерянная, и когда видел тебя другою, то казалась мне в ослеплении моём, будто не я ревную тебя, а ты, сама ты, Марфа моя, себя теряешь, и делал я всё возможное, и сверх того, поднаторел с тех пор в искусстве этом пакостном, делал я тебя настоящей сразу способами разными, приводил к растерянности и к печали, то уличая тебя в чём-либо, или сообщая что-нибудь важное, но не к месту, и погружение твоё в радость, не мной созданную, прерывая, выбрасывая тебя куда угодно, лишь бы там, где прежде была, не оставалась ни минуты, или же пытался показать тебе, как неинтересна ты мне сейчас вот особенно, да и всегда была в принципе, или же какой скрытный и злонамеренный собеседник, тебя увлекший, на деле есть, разоблачая в глазах твоих его беспричинно, а на деле не разоблачая, а переоблачая, и порою даже в одежды несоразмерные для души его и тела его, и многие-многие другие деяния научился совершать я, тебя теряя, как думал, но случались миги невнимательности моей, и тогда ревновал я тебя, Марфа, иначе: глядел на тебя, вниманием поглощённую, и тогда видел я где-то далеко-далеко, как ты, мне не принадлежащая, никогда мне и не принадлежала, и такого даже быть не может в мире сём, покуда в такие времена я сам себе не принадлежал, тогда любовался тобой я без гнева в сердце своём, не как тобой, а как той, какой ты представала в моменты сии: любовался тобой как ничьей, не Марфой, а кем угодно становилась ты, пейзажем безлюдным, милость явившего обликом своим, притом, как ни одного человека не запечатлено там, и тогда пейзаж иначе человеческим делается, чем зарисовка любая из сцен житейских, покуда людей изобразить ещё не значит человечность привнести в картины облик, очень много людей баклажанов, тыкв и горшков, и портреты некоторые натюрморты и есть, и не по неумелости художнической, линии выводящей графические или же мазки кистью широкие кладущей, а люди потому что баклажаны, с коих портрет, но в состоянии моём представала ты, Марфа, пейзажем красивым и притягательным, и ничего там не было умильного и сопливо бабьего, о чём девушки многие, сестра твоя тоже, Мария, думают как об угодном мужескому вниманию, нет: в это время, Марфа, ты не заботилась о том, чтобы показаться или показать, и, на это несмотря, была прекрасна в восхищенности своей не мною, а кем-то, и я не благодарил этого незнакомца, хотя быть может, и надо было бы, но и не хулил его ни прилюдно, ни перед тобой, ни в себе, а глядел на тебя тогда, но видения такие с тобой не связывал, как и чудный пейзаж на картине не узнаётся, если на той же поляне с друзьями решились в палатках дней несколько провести, и себе видения эти не приписывал, потому как себя не ощущал никак в миги оные, выпадал будто бы из всего, и раскололась ревность моя на меня и меня, но в осколках тех себя уже не нашёл я совсем;
