Он сидел, согнувшись над газетой. Старая шелковая тенниска, когда-то красная или фиолетовая, а ныне цвета сильно разбавленной марганцовки, была ему мала. Поэтому и без того короткие рукава торчали над плечами Григория Максимовича крылышками.
— Ты, папа, у нас вроде ангела, — сказала Антонина, — только ангел не совсем обыкновенный, а с большого похмелья.
— Да? — Михановский потряс головой и плаксиво протянул: — Уй-ю-ю-уй. Больно. Но все равно повышаю свой уровень. А ты? Взяла бы газетку, просветилась. К примеру, «Знак беды»… Так… Район оказался в опасности. Плотность загрязнения территории составляет 15—40 кюри на квадратный километр…
— Где это? — вмешалась Юлия.
— Помолчи, — отмахнулся Михановский. — Значит, так… Пребывание людей, особенно детей, не остается без последствий. Частые жалобы ребят на головные боли, кровотечения. Из-за повышенной утомляемости уроки в школах длятся сорок минут…
— Подумаешь, всего пять разница! — Антонина поправила бант дочери, попыталась обнять ее за плечи, но Лиза вывернулась и побежала в сад. — Могли бы и покороче сделать. Например, полчаса — тридцать минут вполне хватит.
— Где это? — повторила Юлия. Она наводила макияж перед маленьким круглым зеркальцем, которое приставила к заварочному чайнику, и была предельно сосредоточена.
— В Брянской области, — сказал Михановский. — На западе Брянщины.
— А-а… Брянщина далеко…
В конце концов, это должно было случиться, потому что со школы известно: количество переходит в качество. Только, жаль, не говорилось на уроках, зачем, к чему это превращение и какая от него человеку польза, если переход происходит помимо его воли. И неизвестно, есть ли вообще польза, или от этого качественного скачка — одни неприятности и сплошное расстройство, как это случилось у Грации, когда однажды, покинув сестриц Михановских, она не отправилась на традиционную встречу с Белкой, не повернула, выйдя из леса, в сторону Пуховки, а ступила на неровную, в ямах и кочках, но крепко убитую копытами тропу, ведущую к реке.
Как всегда, с сестрицами ей было интересно и весело. Грация задыхалась от дурного смеха: не щадя себя, Антонина живописала очередной художественный совет, где своим видом, поведением и — отчасти, только отчасти, Горпина! — картинами доказывала, что женщина если и не высшее существо в полном объеме, то уж, по крайней мере, такой же художник, как мужчина. Сестрицы не жмотничали — ничего не скрывали и словно бы дарили ей толику своих успехов, красоты и свободы, и Грация еще долго после этого несла в себе опьяняющий груз вседозволенности, богатства, защищенности и еще чего-то, не имеющего имени, однако настолько важного, что жизнь без него становится серой и пресной. Может быть, именно поэтому Грация шла, совершенно не заботясь о движении по экстерьеру, но больная нога между тем совсем не подводила ее, походка была уверенной, плавной, четкой, словно за спиной следовал доктор Вольский, внушая задыхающимся голосом старого куряки: «Помни, девочка, что Рузвельт, став президентом, въехал в Белый дом на инвалидной коляске. Но еще лучше будет, если ты оживишь в своем воображении неповторимого Гарринчу…»
