— А вы меня не пугайте, — ответил я. — Я своими родственниками горжусь. Ян Амос Коменский. Слыхали про такого, Скот? Великий ум, замечательный педагог. Родственник. И Григорий Каминский, нарком здравоохранения, — тоже мой родич. В тридцать восьмом его репрессировали. Зато через двадцать лет оправдали. Целиком и полностью. Как же мне им не гордиться?.. А ксендз Каминьски, секретарь польского примаса. Католик, но тоже из наших, между прочим. Порядочный человек. Горжусь! И еще…
— Понятно, — остановил меня Скот, — но ты мне мозги не пудри. Мы с тобой, дорогой, не на собрании. Я слышу тебя, ты — меня. А больше никого нет. — Он даже развел в стороны руки, показывая, что рядом пусто. — Не занимайся демагогией. Не надо. И подумай, на что замахиваешься. Подумай!
Он, очевидно, поставил точку в нашем разговоре, так ему было надо: завершить милую беседу предостережением — и решил удалиться. Но на сей раз я схватил его за рукав. Теперь меня не устраивала такая концовка.
— Это не демагогия! — повысил я голос. — Это — самая что ни на есть правда! Это…
Скот не вырывался. Куда ему спешить, если мы еще стоим на одном месте? Он смотрел на меня, слушал мои выкрики — и скучал. Я ему был уже неинтересен. Он только однообразно кивал головой, словно бы лениво поощрял: «Давай-давай…» Так все это выглядело. Но внутри Скота — я это чувствовал — готовился какой-то удар…
Ночью кривоногий разбудил меня: «Дай пожрать!»
Я проснулся сразу. И услышал, как неспешно отсчитывают колеса стыки рельсов, как шумит тайга за сдвинутой в сторону дверью теплушки. Была еще глубокая ночь, но в проем двери я видел, что небо над зубчатой, словно вырезанной из черной бумаги неровными ножницами, стеной деревьев, подступивших почти вплотную к колее, охвачено предвещающей утро голубизной с розовым подсветом.
— Ну, — поторопил убийца парикмахера, — развязывай мешок. Делись радостью!
— У меня только сухари и консервы, — огорченно сообщил я и потянулся к вещмешку, задвинутому в угол нар. — И никаких радостей.
Он ухмыльнулся:
— Давай водку. Давай деньги.
— Я не пью, — признался я почти что со стыдом: подвожу человека. — А денег у меня всего сотня[1]. Но вы понимаете, эти деньги мне будут нужны самому. Так что…
Я был обстоятелен и вежлив. У него блеснули глаза. В вагоне храпели так, что дыхания склонившегося надо мной убийцы я не слышал. Только храп и стук колес. Но, может быть, это замедленно и гулко билось мое сердце.
Я так и подумал: колеса или сердце? И в этот момент слетел с нар. Одной рукой кривоногий сгреб меня за грудки, в другой у него матово блестел нож, показавшийся мне неимоверно большим. И еще один несвоевременный вопрос возник в моем затуманенном сознании: «А где ж он держит такой нож?»
