О кривоногом среди нас шли пересуды. О нем, как правило, говорили шепотом: отсидел пять лет за убийство парикмахера. Мол, тот не так, как надо, постриг его и был зарезан одной из опасных бритв из пластмассового стаканчика под зеркалом в парикмахерской. Дали кривоногому в два раза больше, да вот преставился Сталин — и амнистия.
Я тогда еще верил всему. Я не знал, что подобные слухи распространяют сами преступники — для антуража, для самовозвеличения. Чем страшнее преступление, масштабней, непонятней, тем сильней страх окружающих. Больше срок — больше страха. Больше крови — больше страх. Все сводилось к этому. Впрочем, в тогдашней неразберихе могли отпустить на волю и настоящего убийцу.
Он вел себя иначе, чем другие уголовники. Мало разговаривал. С нами, которые даже не нюхали тюремной баланды, не общался. Просто подходил и брал: огурец, банку консервов. Когда зеков ловили на карточном шулерстве, они отчаянно защищались, клялись, просили прощения, плакали, изрыгали богохульства. Однажды кривоногого тоже заподозрили: передернул. Вся теплушка замерла: что будет? Ведь он уже однажды убил. Что ему стоит?.. А он с тем же ничего не выражающим взглядом серых больших глаз на личике, первоклашки молча потянулся за «ритуальным» ножом, выдернул его из затоптанной и проколотой доски и с маху всадил нож себе в живот.
Кровь, крики, суета. Кто-то шарахнулся от самоубийцы. Кто-то бросился ему на помощь. Я замер с моментально вспыхнувшими ушами. А кривоногий не подпускал к себе ни своих корешей, ни чужих. Он сидел, как и сидел прежде: на поджатых по-турецки ногах, только еще более прямой и невозмутимый, совсем застывший — изваяние и только, будда из колонии строгого режима, которого случайно мобилизовали в Вооруженные Силы. Вокруг крутилась мельница из рук, криков, а его глаза по-прежнему ничегошеньки не выражали. Лишь на едва заметною долю секунды в них вспыхивал огонь, когда кто-нибудь очень уж приближался к нему, и, вспыхивая, заставлял отскакивать, втягивать голову в плечи. А потом снова ни мысли, ни чувства в этом «зеркале души».
«Неужели он не страдает от боли?» — думал я, опомнившись и с какой-то необъяснимой жадностью стараясь понять, что творится внутри человека, отворившего не чужую — свою кровь. Был момент: наши взгляды соединились — мой, любопытствующий, нехороший, и его, ледяной, невозмутимый. А кровь текла и текла, образовав уже приличную по размерам лужу. Когда наши взгляды встретились, я вновь поразился — уже не знакомой мне немоте, а полному теперь отсутствию проблесков жизни в его глазах. Неужели он умирает?! Ну, помогите! Помогите ему кто-нибудь! Может быть, я и выкрикнул эти слова, потому что зек словно пробудился на мгновение — вроде бы сфотографировал меня своими немыми «объективами» и вновь углубился в пустоту.
