Однако в теплушке было еще довольно далеко до Второй речки. Вагоны, как и положено им, отмечали скорость и нерв своего движения на стыках рельсов. Мы занимались чем придется: кто читал, кто глядел в широкий проем открытых дверей на мрачно-зеленую тайгу, кто жевал, я спал — точнее, находился в своеобразном анабиозе, никак не мог очухаться от внезапного перехода из гражданской жизни в солдатчину; амнистированные же — в среднем в каждом вагоне их было человек по пятнадцать — играли в карты. Ритуал был постоянный: в деревянный замызганный пол втыкался нож, и они садились на корточки или по-восточному сложив ноги вокруг этого грозного призыва к честности и обыгрывали друг друга, грязно ругаясь в победные минуты и тоскливо матерщиня, когда приходилось расплачиваться. Бывшие зеки не вызывали у меня интереса. Может быть, потому, что, используя технический термин, я был крепко задемпфирован от внешнего мира. Думал о том, что осталось в Москве, страдал, строил, планы, погонял время, а чаще просто глядел в доски над собою, через щели в которых сыпалась махорка и хлебные крошки, и ничего не видел на их заплесневелой поверхности.
Этого кривоногого я, впрочем, отметил сразу. Он был низкоросл, крепок, с обвитыми мускулатурой руками и с брюшным прессом, словно срисованным из учебника по анатомии. Наверное, именно поэтому он ходил голым по пояс, бравируя бицепсами, трицепсами и квадрицепсами, зато скрывая в широких брюках свой заметный физический недостаток — поставу старого конника. Но мое внимание было сосредоточено не на его атлетическом торсе и не на кривых пружинистых ногах, вокруг которых завивались полосатые штанины. Даже наколки на груди, плечах и в треугольнике между большим и указательным пальцем правой руки были рутинными, «включая могилку со старообрядческим крестом на плече и одноглавых орлов с поджатыми лапами — под сосками (орлы, запомнилось, смотрели друг на дружку). Наверняка, если бы скинуть с этого малого штаны, можно было бы прочитать на ногах столь же трафаретное: «Не трогай их, они устали!» А поразили меня его глаза. Серые, выпуклые, довольно большие для его маленькой головки и детского личика, они абсолютно ничего не выражали. Мертвые глаза. Поэтому я не мог сказать: умен он или глуп, красив или нет, благодушен или жесток. Амнистированные верховодили в теплушке, с первого дня вселяя, как мне кажется, мистический ужас своим «происхождением». Какие бы несчастья ни обрушились на меня, в тюрьме, лагере или еще где-то там я не бывал. И не знал того, как думалось, что вкусили они, — несвободы. Вот и казалось: бывшие зеки — особенные. Пережив то, что пришлось пережить, они способны на все.
