И я довольно плоско пошутил: «Она что, все двадцать лет все болеет и болеет? Надо же, какое у нее крепкое здоровье!» Жена начальника цеха работала тут же, помощницей стереотипера. Она была очень толстой, бледной и одышливой. Поднимется к нам в корректорскую по семи ступенькам, положит влажные оттиски на тумбочку у стола Воробьихи и долго стоит без слов и движений, лишь трудно вдыхая и выдыхая спертый воздух и гипнотизируя печальным, но не прощающим взглядом Агнию Максимовну.
Воробьиха сидела у входа, а вдали, у окна, находился стол Татьяны Васильевны. Когда бы я ни отрывал глаза от корректуры, видел одно и то же: ее высоко поднятые тощие плечи, обтянутые какой-нибудь темной тканью, спину с рельефно проступавшими позвонками, а вместо головы — пегий пучок волос с торчащими в разные стороны шпильками. Раз в неделю, в пятницу, Татьяна Васильевна отпрашивалась пораньше — на поддувание: специальной иглой ей вводили в плевру какой-то газ, лечили от туберкулеза. А между мной и Татьяной Васильевной сидела Беляева. До типографии она преподавала в университете. В курилке про нее говорили с уважением: «Доцент!»
Обычно вся вновь поступавшая корректура скапливалась на тумбочке у стола Воробьихи. Каждый брал то, что лежало наверху: гранки, верстку, сверку или оттиски со стереотипа. Была выгодная работа — журналы с картинками; была невыгодная: сплошь текст, да еще набранный меленькой нонпарелью, после которой к концу смены перед глазами начинали суетиться черные и радужные букашки. Трудились мы сдельно, послаблений никому не полагалось, и Агния Максимовна следила за тем, чтобы на читку брали то, что выпадало по очереди. Копаться и выбирать не разрешалось. Это называлось у нас: работать с тумбочки.
Я тоже, как все, работал с тумбочки. Но иногда Воробьиха, кривя в скрытной улыбке тонкие, насильно превращенные в пухлые, губы, протягивала мне «шпек» — выгодную корректуру. «Это срочно!» — говорила она при этом металлическим голосом. Так начальница проявляла заботу по неопытности я читал медленно и зарабатывал мало. Татьяна Васильевна протестовать не решалась, хотя и знала, что никакой срочности нет Стоило ей воспротивиться — и Воробьиха могла ее уволить «по состоянию здоровья» работа в наборном цехе туберкулезникам противопоказана. А у Беляевой не было права голоса. Ее, изгнанную из университета в сорок девятом году, едва избежавшую суда, тюрьмы, лагеря, приняли и держали по милости директора типографии Шаха. В курилке поговаривали, что Беляева приходится Шаху родственницей.
