Несмотря на мою одежду, превращенную в жалкий вид, и мои эпидермальные (или накожные) раны, я заглядывался на расстилавшуюся передо мною грандиозную холмистую долину, любовался покрывавшею ее свежею зеленью, ее высокими лесами, покрытыми весеннею темною листвою, которые виднелись на границе, засматривался на прелестные раскинутые по ней лесистые островки, и, тем не менее, не мог не сознаться, что удовольствие это досталось мне недешево. Мое мнение о стране улучшалось с каждым днем, до этого же я чувствовал себя исполняющим только известный долг, который, как бы он неприятен ни был, я обязан был довести до конца; из боязни жестоких горячек, которые под впечатлением книги капитана Буртона представлялись мне еще более жестокими, я поклялся не делать в сторону ни одного лишнего шага. Нужно ли говорить, читатель, что «озерные страны центральной Африки» и преимущественно рассказы европейских купцов о Занзибаре заставляли меня подобное же этому представить и о внутренних частях? Я уверен был, что в этом громадном болоте я сделаюсь жертвой свирепствующей в нем горячки — «род желтой лихорадки», которая если и не погубит меня, то во всяком случае настолько ослабит мое тело и мозг, что сделает из меня впоследствии беспомощного идиота. Эта топь, распростирающаяся более чем на двести миль во внутрь, казалась мне наполненною бегемотами, крокодилами, аллигаторами, ящерицами, черепахами и жабами; мне представлялось, что миазмы, порождаемые огромным скоплением стоячей воды, тины и разных гниющих веществ лежат таким же тяжелым густым слоем, как и гнетущий убийственный туман Лондона. В моем воображении, на переднем плане этой неутешительной картины неотступно носились образы несчастного Буртона и Спика, «первого сделавшегося совершенным инвалидом, и второго получившего от лихорадки неизлечимое мозговое повреждение». Желчный и лихорадочный тон, которым написана книга капитана Буртона, я приписывал следствию африканского недуга. Но по приезде на материк мрачная завеса с каждым днем все более и более поднималась, и невеселая картина постепенно блекла. В продолжение двухмесячного нашего пребывания у нас не было ни одного больного. Европейцы заметно полнели, и аппетит их нимало не уменьшался.
На второй, на третий день от Маганга не получалось никаких известий; Шау и Бомбай были посланы, чтобы поторопить его. На четвертый день они явились в сопровождении запоздавшего Маганги и его мешкотного народа. В свое оправдание, на упреки, он приводил болезнь своих людей, говоря, что он боялся рисковать их силою, не будучи вполне уверен, что они в состоянии будут противостоять утомлению. И так как им необходимо остаться здесь еще одним днем дольше, то он советовал бы мне подвинуться к Кингуру и там ждать его прибытия.
