Каким жестоким он был… А в то же время, опасаясь недуга и уверенный, что у него больные легкие (впрочем, и это входило в его репертуар!), он мог неподвижно просидеть всю ночь на террасе, продуваемый промозглым ветром Ниццы в конце зимы, чтобы не побеспокоить больную кошку, уснувшую у него на коленях.
Она поговорила с Марком. Он опустил голову и пролепетал:
— Да, я понимаю… Ида, уверяю тебя, я все понимаю…
За все пятнадцать лет они ни разу не расставались… Прогнать его без всяких объяснений, как предлагал Габриэль? Он вернулся бы… И все-таки он стал… мешать… Ведь этот Марк Сконин остался робким маленьким часовщиком, каким он был раньше… Он даже не говорил по-французски… Он яростно отказывался брать у нее деньги и носил зимой и летом старый истершийся плащ и позеленевшую фетровую шляпу…
Она шепчет:
— А все-таки, возможно, стоило…
Крик Симона:
— Опускайте купол!
Голос из полутьмы:
— Что мы делаем?
— Все в порядке, Ноэль?
Закрыв глаза, Ида Сконин видит в глубинах времени неподвижную фигуру Марка, свисающую с золотого потолка ее спальни.
Она вздрагивает. Вот это стереть невозможно… Другой, молодой пьяный мальчик, неподвижно раскинувшийся на мраморных плитах в ароматной ночи, принадлежал некоторым образом ее публичной жизни, декорациям, миру обманок и рекламы. А этот жалкий труп с болтающимися ногами в сиреневых носках, нужно было спрятать, убрать, чего бы это ни стоило, спешно похоронить, чтобы не оскорбить Габриэля столь неэстетичной сценой…
— Но никто так ничего и не узнал!.. Я никогда ни у кого ни о чем не просила, — думает она с гордостью, — я никогда не хныкала, не умоляла об утешении или о помощи…
Ее связь с Габриэлем продлилась четыре года. За ней последовали другие, столь же лестные для ее самолюбия и выгодные… Она вспоминает, как десять лет назад увидела Габриэля, старого, немощного, с крашеными волосами и выступающим меж желтых впалых щек огромным узким носом. Он, который притворялся, что испытывает к женщинам легкую и презрительную благодарность («Я без устали желаю добра всем тем, кто меня любил…»), отвернулся в гневе и страдании.
Ида Сконин машинально начинает напевать: «Мой любимый…»
— Ваш выход, мадемуазель Сконин! Вы здесь, мадемуазель Сконин? Мы репетируем третий номер. Вы не слишком устали?
— Я никогда не устаю, мой дорогой, вы же прекрасно знаете.
— Она удивительна…
— Какая неувядающая молодость!..
— Какие ноги!..
— Вы знаете, сколько ей? Говорят…
— Неужели?.. Это невозможно…
