— Ах, какой же я была дурочкой. Я была молодой и влюбленной. Нет, не влюбленной, скорее, я была… покорена, ослеплена…
«Никто не знал, что я замужем, как никто и не узнал об этом с тех пор, и все могло бы оставаться по-прежнему. Я сама рассказала Габриэлю…»
Ей кажется, что она слышит голос Габриэля:
— Как же это интересно… Так он вас любит и готов все терпеть?.. Как любопытно, этот менталитет иностранца… Я хотел бы с ним познакомиться… Это было бы вполне в духе Достоевского…
— Паяц, — вновь думает она с ненавистью.
«Мой бедный Марк… Нежным задыхающимся голосом он говорил ей: „Как ты суетишься… Зачем, бедняжка моя?“ Единственный человек на свете, который говорил ей подобные вещи…»
Лишь его ладони, легко касающиеся ее запястья, могли успокоить ее, укротить огонь, бурлящий в ее крови… («То, что тебе надо, то, что тебе по душе, — это не только деньги и драгоценности… но чтобы твое имя произносили повсюду, чтобы люди приподнимались с мест при твоем появлении, чтобы толпились вокруг тебя, бросались тебе вслед… Какая угодно слава…»)
В своей темной и теплой ложе она шепчет, как некогда, стоя рядом с ним:
— Я несчастлива…
Он хорошо ее понимал. Чтобы сохранить эту «славу» — ах, ветреную, тщетную — и все же единственное, ради чего стоит жить, она всем пожертвовала, потеряла свое счастье и свою душу.
— Бедный Марк. И тебя я потеряла, — думает она.
Очень быстро Габриэлю надоело терпеть молчаливое присутствие Марка, впрочем, столь неприметного на их блестящем фоне. Он знал, что никогда не сможет одержать победу над этим соперником. А в подобной ревности не было ничего пикантного…
— Этот человек!.. Я не могу больше выносить, что он на тебя смотрит, говорит с тобой!.. Пусть убирается!..
Она подчинилась. Из-за любви?.. Нет, конечно, просто чтобы не говорили: «Послушайте, малышка Сконин уже надоела нашему красавцу донжуану! Надолго ей его не удержать».
Возможно и потому, что он написал для нее свои знаменитые песни — «Дикие ритмы», благодаря которым к ней пришла известность.
— Презренное сердце, — думает старая Ида Сконин.
Она удержала Габриэля Клайва. Она исполняла его мелодии. Она появлялась рядом с ним, демонстрируя изумруды и жемчуга, которыми он ее осыпал; она подчинилась, вняла его лихорадочному, угрожающему, умоляющему голосу, день и ночь бубнящему ей в ухо:
— Пусть убирается!.. Это так просто!.. Он же российский подданный… Хватит одного моего или твоего слова — и его под тем или иным предлогом вышвырнут из Франции… Проще простого!.. Он даже не догадается!.. В конце концов, здесь он страдает еще больше, зная, что ты — моя любовница!.. Нормальный мужчина не может испытывать дружеских чувств к такому прекрасному существу, как ты!.. Наверно, ты любишь его больше и лучше, чем меня!.. Ему достается твоя нежность, твое доверие!.. А я лишь машина, поставляющая тебе удовольствия!.. Удали его, отошли!.. А то уйду я…
