мальчиков, и сразу всё изменилось. Появились новые учителя, а прежние как-то
сразу померкли. Вообще заметней стала наша махровая провинциальность.
Новички учились по-разному: и на отлично, и кое-как, но держались очень
сплочённо. Они говорили с акцентом украинско-еврейским, но говорили грамотно,
без слов-паразитов, не мычали и не чесали затылок, подбирая слова. Перед
учителями держались независимо. Новенькие как бы взяли власть в свои руки. Они
выглядели старше своих лет, больше пережили из-за войны, а некоторые
пропустили учебный год.
Город наш изменился не только внешне, но и по нраву, по
разговорам, стал более нервным. В очередях, а они были везде, и за хлебом, и в
кино, и на кладбище, стали возникать скандалы, буйствовали инвалиды войны,
раненые, вышедшие из госпиталя, они утверждали свои права не только матерным
словом, но и делом – кулаком, костылём. «Мы кровь проливали, а вы тут, мать-
перемать, тыловые крысы, не пускаете нас без очереди». Под видом раненых
действовали и просто проходимцы. Много появилось нищих, всяких припадочных и
пьянчужек. Опохмелки нет, шкандыбает, бедолага, на костылях, видит, бельё висит
на верёвке, подходит и давай снимать, бабка бежит, кричит, а он её костылём – было
твоё, стало моё. Ребята с Шестидесятого скоро стали выделяться своей чёрной
мазутной одеждой, непонятно, из каких цехов, замурзанные, небритые, шпана
шпаной, с каждым днём их становилось больше и больше. Стали часто грабить, и
всё валили на военный завод. Ходить по ночам стало страшно, мать за меня
исстрадалась, да и мне было не очень-то весело вышагивать каждую ночь по пять
километров, больше часа топаешь в сплошном мраке и ждёшь, что вот-вот из-за
дерева шагнут двое-трое с ножами – кошелёк или жизнь, а у меня ни того, ни
другого.
Надо сказать, эвакуированные и в городе, и в нашем классе, и
везде не чувствовали себя чужими, пришлыми, несчастными. Они везде стремились
навести порядок, будто к дикарям приехали, что так и было, если глянуть спокойно
и беспристрастно. Теперь в столовой, в магазине, в парикмахерской то и дело
слышалось: дайте жалобную книгу. И появлялись гневные записи на девственно
чистых страницах. Наш тихий, спокойный житель, конечно же, знал, в каждом
