магазине есть книга жалоб, но никогда в жизни никакой обиженный, обсчитанный,
плохо обслуженный не стал бы её требовать. Приезжие нас учили культуре,
порядку, надо бы спасибо сказать, но местные всё равно относились к ним как к
чужакам и на работе, и на улице, в школе и на базаре. Наши квартиранты тоже
предъявляли занудливые претензии, хотя Яков Соломонович и помог нам скостить
наполовину дикий налог на Гнедка. Почему не следим за своей уборной, никогда
там бумаги нет, почему не переставим конуру нашего пса Графа подальше, чтобы он
не хватал нас лапами по два раза в один и тот же день. Однажды Яков Соломонович
попросил нас приютить ещё одну семью, папа, мама и дочь-красавица, вы уже
будете рады до седьмого неба, потому что вы исключительно хорошие люди, и если
вместе будут жить сразу столько исключительно хороших людей, то мы победим
фашистов на той неделе. Они вам будут платить столько же, сколько мы платим,
только вы их пустите. Но куда мы их пустим? В одной комнате спим на топчанах
Валя, Зоя и я, а в другой, совсем крохотной комнатушке, рядом с плитой спит мама.
Яков Соломонович решил, что мамашу вполне можно переселить ближе к детям, а в
её комнату… Но как трое взрослых поместятся в закутке полтора на два метра, где
стоит кровать и даже табуретку впихнуть некуда? Ничего, сказал Яков
Соломонович, они сделают цирковой номер, и все влезут, дочь студентка, через пару
месяцев будет уже врач, неужели у вас, Анна Митрофановна, так много лишних
денег, что вы уже отказываетесь от квартирантов. Договорились, они переехали на
другой день, я их сам привёз. Хорошие, милые люди Рогинские, зажили мы с ними,
как одна семья. Дочь Шура заканчивала медицинский, была сталинской
стипендиаткой. И когда только она успевала что-то выучить! Керосина у нас не
было, и пузырь на лампе лопнул, сидели при плошке в полумраке. Шура вечерами
рассказывала что-нибудь медицинское или про книги «Ранок» («Утро») и
«Уркаганы» посаженного в тюрьму писателя Микитенко, или читала стихи. Увидев
мои рисунки, похвалила и показала свои, она замечательно рисовала героев любой
книги, особенно «Трёх мушкетёров» – и восхитительную миледи, и кардинала
Ришелье, и каждого из мушкетёров. С ней всем было хорошо, она была обаятельна.
Играла на скрипке, но скрипка осталась в Харькове, и Шура брала мою балалайку,
легко перебирала пальцами, воспроизводя любую мелодию без всяких нот, на слух.
