— Зарезал? — переспросил я, задохнувшись; к ней услужливо подкатил лифт; я пронесся через площадку. — Откуда ты знаешь, что Юлу зарезали? — и протянул руки отогнать жестом, прикосновением ужас, стоящий между нами; но успел отстраниться, чтоб замкнувшиеся дверцы не покорежили рук; а побежать за ней не рискнул. Только пронаблюдал с балкона, как зажигались и гасли огни напротив, покуда она проходила по комнатам; потом погасли совсем. И телефон ответил длинными гудками, но наутро ожил ее веселым голосом: «А мы с Тимуром едем в Холмы, папа разрешил!»
Платон Михайлович, на редкость благодарный слушатель, стремительно носился взад-вперед по узкому пространству, ухитряясь не сводить с меня глаз, прикуривать одну от другой, восклицать и ужасаться в нужных местах.
Я-то про литературоведа совсем забыл, а он, оказывается, ждал меня с раннего утра («Балкон у вас открыт, свет горит!» — «Я практически не сплю».) Мужественное и красивое лицо — куда красивее, чем у Хемингуэя, — при виде меня выразило последовательно ряд ощущений: легкой обиды, укоризны, любопытства, жгучего интереса. Который я, по мере возможности, постарался удовлетворить.
Однако реакция его была неожиданной.
— Божественный Юлий? Что-то сомнительно.
— По-вашему, абсурдист неспособен пролить кровь?
— Априори неспособен.
— Что-то я не заметил ореола святости…
Платон перебил:
— Не святость, а своего рода болезнь. Он великий грешник, поскольку блудлив. Не так, разумеется, как Тимур, но… В аспекте истории литературы, я бы сравнил его с Бальзаком, а Страстова — с Набоковым.
— Оригинальные у вас ассоциации.
— Один одержим дамочками, другой — девочками. Заметьте, я не про любовь говорю — «любви все возрасты покорны», — а про седьмую заповедь.
— Стало быть, сладострастники не могут быть убийцами?
— Еще как могут! Всяческие причуды в сфере пола бывают чреваты неприятностями. При определенных условиях на убийство способен каждый — вот мое убеждение. Но Юлий провернул бы это задание по-другому.
— Как?
— Задушил бы, удавил, отравил, утопил… Вижу удивление на вашем лице. И тут требуется потревожить дух третьего литературного деятеля — Маяковского. Который падал в обморок от царапины и как огня боялся острых предметов. Юлий физически не выносит вида крови.
— Фантастика!
— Это правда. Хотите — расскажите следователю, не хотите — так оставим, я буду молчать.
— Намек понял, но не понимаю, чем заслужил такое доверие.
— Вы доверились мне первому, а я не первый год живу на свете и чуточку в людях разбираюсь. Взамен Громова они возьмут вас.
