Теперь было досадно вспоминать, глядя в лунное спокойствие, тот пикирующий самолет, который быстро и легко расправился с нашей скорострельной пушкой… Он, вероятно, заметил ее и пошел ей в лоб, хотя и мог пролететь бы мимо, потому что все равно они шли на недосягаемой высоте. Ему, наверное, просто захотелось подурачиться, ему, быть может, просто стало неприятно слышать и видеть, как хлещут огненные вспышки и как торопится наша пушечка, и быть может, он смеялся, когда вышел из пике и когда переговаривался со своими, от которых немножко отстал.
Было очень обидно вспоминать теперь о той пушечке, расчет которой вряд ли успел укрыться, потому что попадание было прямое.
— Папа, ты спишь? — спросил он негромко.
— Да, почти, — ответил отец. — Когда мне надо уснуть, я представляю гладкую воду и поплавки… Вот и сейчас.
— Ну и как? — спросил сын.
— Не клюет.
Голос отца был невнятный и сиплый, но Сергей понял, что отец говорил с улыбкой.
— А Коралово брали немцы?
— Они были рядом, — ответил тот. — Были здесь, где мы ловим теперь лещей. Вернее, будем ловить на утренней зорьке. На вечернюю я не рассчитывал, откровенно-то говоря. Вечер редко спасает: я никогда не рассчитываю… А почему ты спросил о немцах?
— Да так…
— Здесь были сильные бои… Ты видел, сколько здесь братских могил?
Небо было до сих пор чистым и ясным, и Сергей только теперь заметил, что слева к луне, к круглому этому, подсвеченному сбоку шару, висящему в пустоте, придвинулись облака. Облака были слоистые и красивые, как малахит, и убраны были отраженным светом луны. В небе все это отчетливо было видно и выпукло: круглая луна, половина которой была в тени, и эти недвижимые, обрамленные светом облака, нацелившиеся на сияющую половину.
— А ты почему не идешь спать? — спросил отец.
— Учусь отвлеченно думать.
— Ну и как?
— Не клюет. Я, наверно, умею только вспоминать и делать для себя выводы, — сказал Сергей. — Это как дважды два. Рули всегда помещаются сзади. А человеческая память — те же рули.
— Память — руль человека, — сказал старик. — Это мудро. Ты крупную рыбину подцепил, а говоришь — не клюет.
Сергей сидел над водой и улыбался. Ему было приятно услышать похвалу отца, и он сказал:
— Наверное, надо спать… Осталось всего ничего до рассвета, но все-таки надо вздремнуть.
Он подошел к костру. Угли были обметаны хлопьями пепла, но в глубине этого белого пепла все еще тлел огонь, и жар его казался розовым, как закатная вода.
Отец лежал на спине, положив голову на тощий рюкзак. Его освещала луна, и лицо его, открытое свету, лоснилось, как металлическое. Он был спокоен и величав. И шрам, идущий от виска на щеку, казался свежим, как будто запекшимся от крови… Казалось, будто он мертв, и потому так круты и глубоки колпаки его сомкнутых век, так костист подбородок, освещенный луной.
