— Ну вот, — сказала она, когда поезд тронулся, — мы и поехали. И впереди целый час. Кажется, это удобный поезд, мало остановок.
— Да, — сказал я. — Нам повезло.
— И народу мало.
— Да, это очень удобный поезд…
— Конечно, — сказала она. — Люди ведь на работе.
— Да. А вечерние поезда идут переполненными. И, как правило, делают много остановок.
— Ну, конечно, — сказала Юлька. — Они ведь везут людей с работы.
И мне показалось, когда она снова сказала о работе, что это для меня говорилось, для бездельника.
— Да, — сказал я. — Работать и жить за городом трудно. Особенно в летнее время, когда масса дачников. Ваш муж, наверно, чертовски устает.
— Зато какой отдых! Свежий воздух, тишина, прохлада… Вы на нас очень обиделись? — спросила вдруг, Юлька.
— Я совсем не обиделся. Я на людей не обижаюсь. Обижаются слабые, обижаются дети и женщины. А я злюсь на людей…
Мне стало смешно себя слушать, и я засмеялся, сказав ей шутливо:
— Вот я какой! А чтобы разозлить меня, надо съесть пуд соли.
Так мы ехали с ней и болтали. В конце концов это стало невыносимо, и я сказал:
— Мне очень приятно ехать сейчас и смотреть на вас. И думать о вас.
Она засмеялась и спросила:
— Почему?
Я не ожидал ее смеха и этого «почему».
Поезд все еще мчался в пределах Москвы, пятиэтажные блочные дома, белые и розовые, скученно теснились на голой еще земле, тонкие прутики тополей млели под солнцем. Гаражи из коричневой жести, редкие голубятни и старые хибары, почерневшие от времени… Огороды, огороды, картофельная ботва, зеленые откосы, коза на веревке, и стрелка, и выложенное из кирпичей — «МИР»… Мир… Мы сидели одни друг против друга и смотрели на этот мир. Потом я сказал как будто ненароком:
— Потому, наверно, что стал я художником, а не инженером… Каким — это другой вопрос… А вы — красивая женщина, и я преклоняюсь пред вашей красотой. Это естественно.
— Ну-у-у, — протянула она с шутливой обиженностью. — Ну-ну… Вы хотели сказать что-то приятное, а получилось не совсем так… Не надо больше говорить об этом.
«Черт бы меня побрал! — подумал я. — Сморозить такое! Надо же было придумать: преклоняюсь пред вашей… Тьфу!»
Я сидел пристыженный и улыбался.
— Не буду, — сказал я ей. — Все это, конечно, глупо.
— Ну почему же глупо? — она смотрела на меня сквозь отблескивающее стекло очков так, что мне не были видны ее глаза. Я видел только ослепляющее сияние вместо глаз.
— Глупо потому, — сказал я ей, — что я счастлив оттого, что вот сижу, смотрю на вас и… все…
