— Ты ведь устал. Поел бы сначала, отдохнул… Ты, право, чудак!
Он остановился и с благодарной улыбкой взглянул на жену, с застенчивой какой-то, кроткой улыбкой посмотрел на нее и сказал:
— А я сегодня вместо мяса привез бульонные таблетки…
— Какие таблетки?
— Концентрированное мясо в таблетках. Для бульона.
— Ты что это, милый мой, — удивленно сказала Юлька, — в космос готовишься?! Я эти таблетки глотать не стану.
— Была очень большая очередь, — сказал Глеб, и ведра его звякнули жалобно.
— Что ж! — сказала Юлька. — Мудрое решение… Таблетки! — Говорила она это с раздраженной усмешкой, а он, позванивая ведрами, стоял перед ней и ласково улыбался. Он сказал:
— Там тоже калории… Ты напрасно сердишься.
— Я не сержусь, — сказала Юлька. — Мне просто смешно…
— Ну, и прекрасно! Ты ведь знаешь, — сказал ей Глеб, — я счастлив, когда ты весела… Не надо сердиться.
Он сказал это очень тихо, но я уже привык к их голосам, и мне были понятны слова Глеба: «Не надо сердиться». Он напряженно и очень серьезно попросил об этом, хотя и не переставал улыбаться, а Юлька послушалась его и сказала нежно:
— Ладно, милый, не буду… Я уже накрываю на стол, не задерживайся.
В этот день я повесил на дверь своей комнаты огромный замок, который мне вручила хозяйка дачи, и, не прощаясь, уехал в Москву. Мне нужно было рассеяться, нужно было почувствовать, что у меня есть своя жизнь, совершенно отличная от жизни моих соседей, Юльки и Глеба, есть какие-то заботы и дела, о которых совсем забыл…
Странно все это и смешно. Но тогда мне казалось, что я живу на свете только для того, чтобы видеть Юльку, слышать ее, думать о ней, думать и опять думать только о ней.
«А что такое «бромчик»? — подумал я. — Бром, за которым бегает Глеб в аптеки… Кажется, это что-то успокоительное. Куда это к черту годится! Иметь такую жену и бегать за «бромчиком»… Выходит дело, что я был прав в своих подозрениях? Выходит, что так — я ему действительно испортил последние дни отпуска… Жалко мужика!»
В Москву я приехал в полдень, прошел в толпе по перрону мимо мороженщиц, мимо лотков с лимонами и маковыми булочками и, толкаясь, сшибаясь и отпихивая встречных, которые торопились на свои поезда, в шорохе и шарканье ног, в оглушающей разноголосице вокзала, втиснулся в вестибюль метро, разменял двугривенный, бросил пятак в стерегущий автомат, и автомат мне ответил: «Идите». Я спустился под землю, в прохладу мраморных сводов, на гулкие перроны подземных поездов, где время отсчитывается секундами и где пахнет чернилами для авторучек. А потом меня мчал голубой эшелон, и в темноте за окнами струились по сводам тоннеля бесчисленные провода, провода, провода, и раскрывались вдруг яркие станции, и люди, люди на перроне, и потом вереницы лиц на эскалаторах, плавно проплывающие мимо, как в мыслях, как в воспоминаниях… И ни одно из этих лиц не было похоже, хотя бы отдаленно, на Юлькино лицо.
