На дворе все еще жары стоят; жнитво подошло. У Марьи Николавны с Рязановым все разговоры идут, и конца нет этим разговорам.
— Господи, что ж это такое будет! — вслух рассуждает сам с собою Щетинин, прохаживаясь из угла в угол в своем кабинете.
* * *
Полдень. На берегу озера, под тенью, на траве сидит Рязанов и, не двигаясь, смотрит в воду; солнце печет; по ту сторону, из-за кустов, белеет песок, поросший лопушником; у самой воды, пугливо оглядываясь кругом, сидит цапля; где-то кто-то в жилейку дудит. В двух шагах от Рязанова, прислонившись к дереву плечом, с зонтиком в руке, стоит Марья Николавна; по лицу ее и по белому платью медленно, почти незаметно ползут прозрачные тени. Глаза у нее полуоткрыты: ей трудно смотреть на свет; она утомлена зноем и тяжкою полуденною тишиною. Они оба молчат.
— Когда это лето кончится! — говорит она, безнадежно глядя вдаль. — Хоть бы уехать, что ли, куда-нибудь.
— Не все ли равно: летом везде жарко, — помолчав, говорит Рязанов.
— Я воображаю, каково теперь этим несчастным бабам жать на такой жаре.
— Да-а.
— Ужасно!
— Вы бы им зонтики купили.
Марья Николавна нахмуривается, потом вдруг опускает зонтик и застегивает его на пуговку.
— Не хочу больше зонтика носить. Поле подарю.
Рязанов улыбается.
— Кому же это назло?
— Никому; себе самой.
— Да ведь им-то от этого не легче.
— Кому?
— Бабам-то… Они все-таки без зонтиков останутся.
Марья Николавна молчит и, крепко стиснув зубы, порывисто тычет зонтиком в землю.
— Зачем же вы чужой зонтик ломаете?
— Какой чужой?
— Да ведь это Полин.
— Это… это я не знаю, что такое, — быстро поднимая голову, говорит Марья Николавна и уходит домой.
* * *
Сумерки. Рязанов сидит в своей комнате у окна и, подпершись локтями, смотрит в сад. К окну из сада подходит Марья Николавна.
— Что вы тут сидите?
Рязанов подбирает свои локти.
— Какая скука!
— А вы бы музыкой занялись.
— Какой вздор! Разве музыка поможет.
— Ну, книжку почитайте!
— Все это не то вы говорите.
— Чего же вам нужно?
— Сама не знаю. Мне как-то все это… грустно мне очень.
Рязанов ничего не отвечает.
— Понимаете, — скороговоркой продолжает она, — я знаю, что все это никуда не годится, что нужно что-то такое делать, поскорей, поскорей… Ну, может быть, не удастся… страдание… Что ж такое? Это ничего… По крайней мере знаешь, за что. А то, что это такое? Я хочу жить. Что же вы молчите?
— Что же мне прикажете говорить?
— Скажите что-нибудь!
— Да разве на это можно отвечать сколько-нибудь основательно: вы сами посудите!
