Говоря это, Щетинин ни на кого не глядел и перочинным ножом скоблил письменный стол.
— Да; вот, говорят, во дни Соломона-царя, — сказал Рязанов, — жить было хорошо: всякий сидел под кущей своей и под виноградом своим, а царь Соломон сидел на престоле и судил всех сам. Ни споров, ни драк в то время не было.
— А по правде тебе сказать, ей-богу лучше было, чем теперь, — заметил Щетинин.
— Кто же виноват, любезный друг, что ты с такими мирными наклонностями и принужден жить в такое военное время? Как же быть теперь? Уж я, право, и не знаю.
— Я, брат, знаю, как мне быть, — вставая, сказал Щетинин.
— Ну, а знаешь, так, стало быть, и разговаривать не о чем, — тоже вставая, сказал Рязанов и ушел.
Щетинин постоял у окна, посвистал, потом спрятал руки в карманы и, поглядывая себе на ноги, медленно пошел к двери.
— Послушай, — заговорила Марья Николавна.
— Что тебе?
Щетинин, не оборачиваясь, остановился в дверях.
— По-каковски это он тебе сказал тогда?
— По-латыни.
— Что же это значит?
— Так, вздор.
Щетинин сделал шаг вперед.
— Нет, не вздор, — вслед ему сказала она.
Щетинин остановился было на одно мгновение, но в ту же минуту поправился и ровным шагом вышел из комнаты.
Наступило самое жаркое время; начался покос, рожь забурела; знойный, удушливый ветер лениво бродил по озерам, чуть-чуть нагибая верхи камышей. А то вдруг закрутит, взовьется кверху черным столбом и пойдет по полям. Небо стояло сине и безоблачно; по ночам грозы бывали.
В последнее время Щетинин стал работать еще больше прежнего. Он проводил целые дни на хуторе или в лесу; домой возвращался большей частью поздно вечером, усталый, измученный, наедался за ужином простокваши и ложился спать. Споры с Рязановым прекратились совершенно; это случилось вдруг, точно по взаимному соглашению. Оба в одно и то же время перестали спорить, и кончено. Разговоры стали сводиться все больше на простую передачу сведений, возражения ограничивались легкими замечаниями, вроде того, что — да, разумеется, понятное дело: ну, оно, я тебе скажу, а впрочем… конечно… и т. д. Случалось иногда, что Щетинин увлекался каким-нибудь рассказом, а Рязанов слушал молча и рассматривал в это время скатерть, а выслушав, все-таки продолжал молчать. Щетинин не выдерживал и говорил:
— Ты что молчишь? Разве я не знаю, что ты думаешь?
— Тем лучше для тебя и тем приятнее для меня, — отвечал Рязанов, и сам начинал рассказывать Марье Николавне о том, например, как они со Щетининым, в бытность свою в университете, учились маршировке.
