— С этим гуманством, ей-богу, обовшивеешь совсем, — кричал утром Иван Степаныч, швыряя что-то и бегая в конторе из угла в угол. — Гуманничают, гуманничают, точно у них в самом деле тысяча душ; а тут вот человек без рубашки сидит.
— Вы что там ворчите? — спросил его через перегородку Рязанов.
Он пил чай у себя в комнате.
— Да помилуйте, это просто беда. Прачка белья не стирает: нечего надеть… Вот извольте, — говорил Иван Степаныч, входя к Рязанову. — Мое почтение! Вот не угодно ли полюбоваться: другую неделю ношу рубашку. На что это похоже? Ну, добро бы зимой, а то ведь, посудите сами, лето; тоже ведь живой человек — потеешь. Черт их возьми, — говорил он, бегая по комнате. — Прачка! а? Сволочь! Вы видали ее?
— Нет, не видал.
— Вы поглядите! Из Москвы привезли. Так вот мразь самая несчастная, а тоже поди… Небось тоже ведь думает о себе: я женским трудом занимаюсь. А? Кальцоны мои стирает, а сама думает… а? Женским трудом… Хх!
Рязанов улыбнулся.
— Не хотите ли чаю? — спросил он.
— Я не пью. Мне вредно. Вон еще школу заводить… Ах ты! Наведут сюда… Вшей-то что будет! А? Нет, теперь все еще ничего, а поглядели бы вы прежде, как только женился — вот гуманничали-то! По три дня без обеда сидели от этого от гуманства. Людишки эти до такой степени испьянствовались… Нагнется вот эдак сапоги взять, да тут же и… и сблюет. Вонь по всему дому. Господи! Всякий день драки. Это у вас какая книжка? Занимательная?
— Послушайте, — не отвечая, сказал ему Рязанов, — вы зачем собаку бьете?
— Как зачем? Нельзя. Я ей говорю: «Танкред, соте»[44], а она не слушается; «соте, расподлая твоя душа!» — она сейчас хвост поджала, марш под амбар. Вот ведь подлая какая. Как же ее не бить?
— Нет, вы не бейте. Нынче новая мода пошла, — собак не бить.
— Да это вы про собачье гуманство-то. Знаю. Это все пустяки. Ежели ее не бить, так она, дьявол, и поноски подавать не будет.
— Будет.
— Да это вы, должно быть, аглицкого видели понтера. Они, черти, так уже и родятся с поноской: хвост у него сейчас вот! Природная стойка. Мать сосет, а сам стойку делает.
— Какая природная! Дворняжка простая: знаете, бывают лохматые такие.
— Ну?
— Сам видел.
— Ей-богу?
— Ей-богу.
— И подает?
— И пляшет, и поноску подает, и умирает. Что угодно.
— И умирает? Ах, пес ее возьми! Это занимательно. Как же так это, расскажите!
— Самая простая штука: есть не дают; и до тех пор не дают, пока не сделает. Проморят ее голодом, потом возьмут вот так палку, а здесь кусочек положат — соте! Вот она глядит, глядит… делать нечего, перепрыгнет, а тут ей и дадут кусочек. И таким манером до трех раз, потом уж и без кусочка будет прыгать.
